Вике, как на снимке, запомнился этот ряд согбенных прилично одетых людей в пиджаках, полющих городские луга. Он вспомнил этот кадр в день субботника в апреле восьмидесятого в Москве, когда выкуренные из контор интеллигенты слабыми пальцами дергали окурки, застрявшие в трещинах асфальта. А тогда, в Париже, Вика застыл и не понимал. Мелькнула чья-то манжета с яшмовой улиткой-запонкой. Выкорчеванные булыжники передавали друг другу по цепочке, отряхивали, укладывали в кособокую пирамиду.

Вика вернулся за угол. Там мама, вытягивая ступню и аккуратно перешагивая рытвины, шла перед парадом машин, припаркованных у противоположного края улицы, и глядела на каждую.

Вика снова за угол.

Один из трудившихся пиджачников обернулся и ему подмигнул.

— Что, попрыгиваешь, Гаврош? Займись лучше делом. Оттаскивай булыжники в кучу.

Перенеся несколько грязных кубов брусчатки, Вика замер в очередном приступе задумчивости, созерцая, как говоривший шатает и выворачивает из почвы, кровавя руки, булыгу. Вика протянул парню капкан с долговязым древком. Пусть попробует поддеть каменюгу.

О, тот с наслаждением вцепился!

— Просто палка-копалка, — сказал парень.

— Палка-копалка собирателя еще не превратилась в мотыгу крестьянина, — вякнул Вика, пропаренный школьной протомарксовой муштрой.

Тот прямо так и замер. Не ожидал от гамена азов исторического материализма. Потом они хором и в одинаковых выражениях заквакали о том, чем человек отличен от высшего примата. А дальше парень уже самостоятельно про антропогенез, про формации, про Маркса. Вика все шпарил по памяти, хотя и путаясь во французской терминологии: все, что ему вдалбливали в третьем классе советской школы. Оливье в ответ — то, что он изучал на втором курсе философского факультета Сорбонны. Паритетный диалог. Оливье все сильнее удивлялся.

Ну а Виктор, если честно, купился на обращение «Гаврош». Этого героя Вика обожал со своих восьмилетних чтений с дедушкой. И мама ему перед сном много наборматывала про сизые крыши Парижа и дома как голубятни. Вика этот город увидел именно так, через стихи. Он увидел улицу Старой Голубятни и стихи понял. Он знал и кто это — «событий попрошайки». Такие, как Гаврош и как он. Жить которым в Париже интересно. Решил, что до могилы донесет большие сумерки Парижа. То есть до своего замечательного будущего, поскольку о могиле помышлял тогда умозрительно. Это было до того, как схоронили маму.

А Гавроша, о котором рассказывал и читал дед («Мостовая для него была менее жесткой, чем сердце матери…»), которого он в прошлом году проштудировал и по-французски с упоением, Вика вживую не повстречал пока в Париже. Ульриховы друзья, их дети и внуки все были чинные, худосочные, бледные, говорили мало, цедили сленговые словечки, но совсем не те, которыми сыпал в романе гамен.