Не удивительно, что потом случился осатанелый прыжок в коммуну, в групповой быт, в групповой секс, в преодоление брезгливости, в самый бурный и суматошный в Италии университет — падуанский. Прыжок в борьбу, и в риск, и в красный террор, и в бригады, и в подполье, и как еще там можно называть все, что Антония единым или двойным резким махом за какие-то там год-два наворотила. А потом последний сердце рвущий прыжок, или улет, в никуда и в никогда. Тошенька, мисюсь, где ты?

Тошенька, ты не доехала тогда в Орту, правда?

Что у меня никак Орта из головы не идет?

Хомнюк над гребешками под кунжутным соусом перечисляет любимые забавы с набитым ртом, сбивчиво, по нескольку раз повторяя начала фраз.

Недавно он пополнил свою коллекцию автомобилей тремя ценными, среди которых «бентли» пятидесятого года… Еще недавно прошел пешком на полюс по следам Амундсена…

— На который?

— Амундсен вообще-то на Южный, на какой же…

— Амундсен ходил на оба.

— Да? Не знал. Ну, на Южный взял тур. Пешком сходил…

— Это стоило два миллиона евро, — вставил Кобяев.

— Пешком сходил, с сопровождением вертолета, идешь, он наверху висит…

— Ну а какие дальнейшие планы? Военный туризм? Прогулки на подводных лодках, турне по ракетным базам, прицельное бомбометание по мишеням заказчика?

Вика, что-то ты разрезвился не в меру, попридержи прыть.

Виктор на какую-то секунду отключился, а потом вдруг обратил внимание: сменился звук, и не клокотанье похвальбы теперь бухтит в глотке собеседника, а вдруг послышался жалостный писк бедности. Хомнюка что-то ввергло в воспоминания.

— Знаете, там ведь ничего не было тогда у нас в Харькове. А в Москве, в институте, еще был молод, и ступни еще росли, а на обувь денег не было, вот и приходилось поджимать пальцы. Получил на всю жизнь косолапие. Мы выживали в общежитии только на то, что из дому присылали. Варенье, сушености всякие.

Глянь, а сейчас ведь рот у него не набит. И все равно слова еле-еле выговаривает. Это он от эмоций, или как? Или что? Не могу понять. Так разнервничался, что и звуки тянет, и в начале фразы с места съехать никак не может?

Косолапая юность. Виктор в России не жил, по чужому, по читанному, по рассказам чужим представляет. Начало девяностых упаковано в оберточную бумагу, утрамбовано в челночные сумки, ночи отданы не то варке джинсов, не то раскрашиванию красных шапочек. В обществе каких-нибудь Вованов и Колянов, что за люди, кто их видел? Надо думать, сидели плечистые на ящиках в олимпийках, перемолвливались на загадочном языке: «Ты че рамсы попутал?» Новая картинка — круг другой, уже Михаси и Япончики, Кокосы, Петрики, Росписи и Бобоны. Кем описаны эти пирамидки и лотереи, проводимые при поддержке Спорткомитета? Генералитета? Где это Вика прочел? Кто изобразил иностранцев каких-то сомнительных, посредников, брокеров? Не то греков, не то албанцев, не то косовских сербов? И залоговые аукционы, и лабораторные образцы металлов, и эшелоны металлолома? Да, об этом нередко пишут… О каких-то неучтенных авизо. И вот в руке, осыпанной псориазом, первые пачки кэша. Подсчитываются зеленые истрепанные купюры, обмениваются ваучеры. Голова трещит от расчетов, записная книжка — от номеров. А дальше, на фоне разоренной Москвы, где в очередях дерутся за подсолнечное масло, Хомнюк с друзьями уже в отдельных привэ и в клубах. И там другие трапезы. Икра зернистая с блинами, паштеты с киви, супы-пюре из лобстера, индейки бризоль… под водку и чай.