Будь Виктор в ее старости с ней рядом, кто знает… Может, она бы продырявила грезовый горизонт и вышла бы обратно в «здесь и сейчас» из перенаселенного одиночества, из царства воспоминаний о воспоминаниях.

А плохо ли бы Виктору жилось, застрянь он в той параллельной жизни, в Ракитках? Если бы остался тогда в Киеве в восьмидесятом, на Олимпиаду не поехал, Антонию не повстречал? Представим этот вариант, в порядке бреда. Ну, вернул бы он себе прежнее гражданство, бывший характер, советскую внешность. Может, и жил бы неплохо, наслаждался бы тоже, хоть и по-другому. Таял бы от накрашенных дев в распущенных волосах и лапше, в лакированных сапогах-чулках, в туфлях на платформе и в карикатурно коротких юбках. Они, поглядывая, напевали бы песни из индийского кино. Со значением спрашивали бы о Сан-Ремо, Тото Кутуньо, Аль Бано, Ромине Пауэр. С гордостью включали бы отечественные кассетники фирмы «Электроника». Бросали бы ему лукавый вызов: кто назовет больше имен групп: «Смоки», «Спейс», «Куин», «Кисс», «Дип Перпл», «Пинк Флойд»?

Но нет, той сладкой черемуховой дури он не вкусил. Свой русский год в преддверии встречи с Антонией Виктор прожил полным швейцарцем. Студентки его не о Кутуньо спрашивали, а спрашивали о Мишеле Фуко.

Лерочка… Буля… О полученном плетнёвском архиве Вике не сказала ни слова. Ну ясно, в тот же день все вытерлось из памяти. В две тысячи третьем году она все ночи по лесу гуляла, цыган встречала, требовала, чтобы ей привели ее внучку. Хотя внуков у нее, за исключением Виктора, нет.

Вика приехал за пять дней до ее ухода. Бабуля вдруг расцвела, и Виктора тоже охватило чувство неестественного счастья. Или естественного. Вместе! Вместе не страшно! Сколько они болтали в эти дни, сколько смеялись, сколько шутили.

— Ты досидишь до самого этого самого? — спросила она.

— Что ты имеешь в виду? — сказал он, понимая, что поступает непозволительно, потому что ему был ответ известен, а она не сумеет сформулировать. Плохо же знал он Лерочку. Она так лукаво подмигнула, что он прямо-таки взвился на стуле.

— Ну, до самой… кончинки… — сначала залихватски, а потом вдруг растерянно выговорила она. Видно было, что намерение — лихое, а само по себе слово не хотело произноситься, а синоним не подбирался. Она тогда взяла стандартное слово и его пошлифовала по пути. Придала ему нежность.

Это слово отныне будет резать Виктору душу. Это как бритовка в сердце навсегда.

Запускала старые «пластинки», пробиваясь через мусор маразма, и это был совместный их с бабулей, высокий, поэтичный, предпрощальный абсурдный театр.