Обулся Лимон в серебристые сапоги на песцовом меху, натянул пуховую куртку-канадку и собрался взгромоздить на голову остроконечную волчью шапку с хвостом, писк моды… Входной звонок замурлыкал. Небось Зинаида из булочной прибежала — по такой погоде. Соскучилась, кисуля… Надо ее с Большого Сухаревского изымать. Хочет служить, чтобы дома не сидеть? Пусть идет в книжный магазин. Или в парфюмерию. На Тверской места хватит. В том же елисеевском квартале достаточно магазинов с непыльной работой.

Нажал Лимон кнопочку дверного монитора, чтобы полюбоваться невестой лишний раз, а с экранчика глянула усатая рожа. Она щурилась от ветра и дождя. Батюшки! Старый знакомый, унтер патрульный… И даже вроде уже не унтер. Ничего не поделаешь: кнопочка ответчика была нажата, над дырочкой микрофона на входной двери загорелась зеленая лампочка — глаголь, мол, гость дорогой…

— Георгий Федорович, голубчик, узнали? — Унтер лыбился в объектив и сиял, как свеженачищенная титановая сковородка.

Поскольку Лимон замешкался и дураком торчал в прихожей, нежданный визитер добавил вполголоса:

— Открывайте старому другу, открывайте! Не с ордером же дверь ломать…

— Семнадцатая квартира, — буркнул Лимон.

— Я знаю, — засмеялся Кухарчук.

Забросил Лимон чудо-шапку на вешалку, открыл дверь. Кухарчук долго, воспитанно шаркал по половичку армейскими башмаками, успевая и прихожую разглядывать, и с Лимоном балагурить:

— Да, забурел, Георгий Федорович, забурел… Хоромы просто царские! А не плюнуть ли мне на свою занудную работенку да не податься ли в саночистку? Слышал я, Георгий Федорович, вы и жениться надумали? Значит, за ум взялись, голубчик, решили достопочтенным гражданином заделаться…

— Я ж из достопочтенных не выписывался, — вздохнул Лимон, принимая от гостя мокрую тяжелую куртку. — А вы, позвольте полюбопытствовать, ушли — из органов-то?

— Из органов, господин Кисляев, не уходят, — наставительно сказал Кухарчук, промокая платком мокрые щетинистые усы. — Из органов вышибают. За всякие служебные проступки. Вот, боюсь, и меня могут выгнать. За либерализм. А то я слишком уж миндальничаю с разными нехорошими людьми. Все жду, пока у них совесть прорежется, все надеюсь на лучшее в человеке… Ибо давно и не нами сказано: человек — это звучит гордо! Да никак ни хрена не дождусь…

Кухарчук покосился на полуоткрытую дверь в гостиную, из которой доносились голоса обойщиков и перестук молотков, и сказал, подмигивая:

— Чайком не угостите? Как тогда… Хорошо ведь посидели, душевно. Правда?

Без куртки остался он в какой-то несерьезной вязаной кофте, с широким воротом, из-под которой выглядывал воротничок пестрой рубашки. И штаны на нем были затерханные, мятые-перемятые. Бич с Уланского переулка — иначе не скажешь. И сейчас, когда на нем не было устрашающей патрульной сбруи, а в дверях не торчал медноголовый напарник, он показался Лимону совсем не опасным. Больших трудов стоило Лимону не поддаться искушению нагрубить непрошеному гостю. Нутром-то он понимал, что этот новый, с виду безобидный Кухарчук наверняка хуже прежнего. Лимон повел гостя на кухню, шаркая замечательными сапогами по бежевому пластику новых полов.