37

Извечный звук включенного телевизора, аромат рыбного супа и горячего хлеба заполняли дом, но на этом нормальность заканчивалась. Будучи следователем, она сразу отметила признаки того, что обстановка вокруг нее изменилась. Она почти кожей чувствовала, какие разговоры о ней шли здесь в ее отсутствие, но прекратились с ее появлением, зависнув над ее головой подобно грозовой туче. Она села в кресло перед камином и в ожидании ужина начала пить чай, который ей подал Джеймс. Она сделала глоток и отметила, что это простое действие несколько ослабило напряжение, с которым наблюдали за ней ее близкие. То, что они говорили о ней, не вызывало ни малейших сомнений, как и то, что они были очень встревожены. Тем не менее, Амайя ничего не могла с собой поделать, и их беспокойство восприняла как посягательство на свою частную жизнь.

«Почему вы не можете оставить меня в покое?» — снова воскликнул ее внутренний голос. Слепая ярость, обуревавшая ее в лесу, вспыхнула с новой силой, раздуваемая косыми взглядами, сдержанными движениями и примирительными словами ее близких. «Неужели они не понимают, что это только раздражает меня? — спрашивала себя Амайя. — Почему они не могут вести себя нормально и не хотят оставить меня в покое? В таком покое, как тот, который я нашла в лесу».

Этот полнозвучный свист, все еще звучащий у нее в голове, и воспоминание о промелькнувшем перед ней видении, помогли ей снова обрести спокойствие и безмятежность. Она вспомнила тот момент, когда он вышел из-под нависающих ветвей дерева. Как спокойно он повернулся, не глядя на нее, но позволяя смотреть на себя. Ей на ум пришли истории о явлении Девы Марии Бернадетте и пастушкам из Фатимы, которые когда-то рассказывал ей священник, обучавший ее катехизису. Ей всегда хотелось понять, почему дети не испугались привидения и не убежали прочь. Откуда они могли знать, что перед ними Пресвятая Дева? Почему в них не было страха? Она вспомнила, как ее собственная рука дернулась в поисках оружия, которое вдруг показалось ей совершенно ненужным. Как ее охватило чувство глубокого умиротворения и безграничной радости, заполнившее грудь и не оставившее в сердце ни тени сомнения, ни следа тревоги и боли.

Но даже в глубине души она не решалась наделить его именем. Та ее часть, которая была офицером полиции, женщиной ХХI века, образованной горожанкой, отказывалась даже поднимать вопрос об имени, потому что, вне всякого сомнения, это был медведь. Это не могло быть ничем иным. И все же…

— Над чем ты смеешься? — поинтересовался наблюдавший за ней Джеймс.