– Мама, как ты, как смогла сесть?

Мира не верит своим глазам. Месяц с лишком без движения, а тут вдруг взять и самой подняться с кровати?! Это похоже на чудо!

Мира хотела вскочить с дивана, подойти к маме, обнять, помочь ей подняться. Бескрайнее ликование охватило ее душу, ведь маме явно лучше, она даже пытается встать на ноги!

Но что-то во всем этом было не так, неправильно, не по-настоящему что ли. Дело в том, что Миру саму как будто сковало морозом в одну ледяную глыбу. Как ни старалась, она не могла шевельнуть и пальцем. Смотрит на руки, а они как не свои, не хотят ничего делать, не подчиняются – и все тут, будь они неладны! И ноги, и все тело, и голова – в странном оцепенении. Только и можно что смотреть вперед, на маму.

А у мамы все выходит гораздо лучше. Вот она, наконец, поднялась во весь рост, пошатываясь, шагнула, еще раз, еще. Вот она уже в двух шагах от дивана!

Остановилась. Смотрит.

– Мира, – и голос-то у нее почти такой, каким был раньше, никакой не тонкий и не противный, каким стал после инсульта.

– Что, мама? – Мира говорить может, но не знает, что говорить. Что тут скажешь, когда на твоих глазах происходит этакое диво?

– Доченька, прости меня, я так виновата перед тобой.

– Что ты, мама, – Мира в крайней растерянности. Она видит, как мать осторожно наклоняется, медленно опускается на колени. Потом протягивает руки. Они почти касаются лица Миры.

– Прости меня, Мира, за все прости. Моя бесконечная общественная работа – это неправда, у меня был другой человек, я его любила, а не твоего отца. Я наплевала на семью, бросила вас. Потому отец и пил, что догадывался обо всем. И это именно я виновата в его ранней смерти. Ты была тогда совсем ребенком, многого не понимала.

На глазах у матери блеснули слезы, слезы в лунном свете, лунные слезы.

И тут по всему телу Антонины Пафнутьевны сверху вниз пробегает крупная дрожь. Такие устойчивые всегда, предметы в комнате вдруг сдвинулись с места и медленно пошли по кругу, центром которого была Мира. Шкаф, телевизор, окно, дверь, снова шкаф – величественно проплывают перед ее затуманенным взором, постепенно набирая скорость и деформируясь, искажаясь, теряя устойчивость формы. Шкаф прогнулся в немыслимо прекрасном па а-ля Нуриев, окно теперь больше напоминает изящную угловатую бессмыслицу на картине Кандинского, телевизор – поросший бархатно-зеленым мхом валун в отрогах Урала. Все быстрее и быстрее проносятся перед ней преобразившиеся, заигравшие неземными красками, такие знакомые когда-то вещи, и уже как будто начинают стираться границы между материальными формами, и все окружающее начинает переплетаться в изящной, таинственной вязи.