— Большинство стай не соблюдают старые законы, и вы оба это знаете, — продолжал упираться Патрик.

— Слушай, Патрик, у меня нет времени все объяснять. Так что вот тебе сокращенная версия, как в «Ридерз Дайджест». Найли со своей командой изнасиловали и пытали мать и брата Ричарда. За это мы их убьем. Их всех.

— А как же шериф Уилкс и его люди?

— Если насиловать мать Ричарда помогал Томпсон, то он был не один. Любой, кто хотя бы коснулся их двоих, уже мертв. Ты это понимаешь, Патрик? Мертв.

— Я не могу, — пробормотал он.

— Тогда сиди в машине, — рявкнула я. — Но заткнись, ко всем чертям, или я тебя пристрелю.

— Вот видишь, — не унимался он. — Видишь? Твоя совесть тебя уже беспокоит.

Я посмотрела на него, сжавшегося в темноте в клубок.

— Нет, моя совесть меня не беспокоит. Пока. Может, чуть позже. А может, и нет. Но сейчас, сегодня, я не чувствую себя плохо из-за того, что сделала. Я хотела, чтобы Томпсону стало больно. Хотела наказать его за то, что он совершил. И знаешь что, Патрик? Этого было недостаточно. И никогда не будет достаточно, потому что я убила его чертовски быстро.

К горлу опять подступили слезы. Как только мое оцепенение и злость пройдут, меня ждут большие неприятности. Мне приходилось держаться на одном адреналине, на ярости. Это поможет мне простоять ночь. А завтра… ну, вот завтра и посмотрим.

— Должен же был быть другой способ, — продолжал бормотать Патрик.

— Что-то не слышала от тебя вовремя никаких предложений.

— Что беспокоит доброго доктора, — заметил Джейсон, — так это то, что он ничего не сказал. Ничего не сделал, чтобы нас остановить.

Я была благодарна ему за «нас».

— Я его не держал! — крикнул Патрик. — Я пальцем его не тронул!

— Все, что тебе нужно было сделать — это сказать: «Остановитесь, не надо», но ты промолчал. Дал нам его порезать. Дал нам его убить и не сказал ни единого проклятого слова, — продолжал Джейсон сквозь зубы. — Когда он еще был жив, твоя совесть трудилась не так усердно.

Патрик надолго замолчал. Мы виляли по дороге, избегая низких ветвей деревьев и луж грязи. Не было ничего, кроме темноты, золотистого тоннеля света фар и тишины, заполненной шумом мотора. Я не была уверена, что предпочла бы в тот момент именно тишину, но это было лучше, чем внимать словам Патрика о том, какое я чудовище. Я была с ним согласна, отчего слушать становилось почти невыносимо.

Но затем тишину заполнило то, что было слушать еще труднее. Патрик начал плакать. Он съежился у дверцы, так далеко от нас, как только мог, и тихо плакал. Через какое-то время он сказал: