Но ночью ей было хорошо. Огни становились мягкими, звуки – приглушенными, а острые края предметов – округлыми. Мишель Дойс была бы счастлива, если бы ее жизнь всегда была такой и продолжалась бесконечно: сон и пробуждение, тепло и безопасность.

Из темноты вышли голоса. Они были частью ее сна. Во сне она шла по улице, а потом вернулась в какое-то помещение, и помещение это показалось ей знакомым. Она делала чай. Налила в чайник воды и принялась расставлять чашки и блюдца. За столом сидели медвежонок и собака с глазами-пуговками.

– Мишель, – произнес в темноте тихий голос. – Мишель Дойс.

В черной ночи показались две фигуры. Две темные фигуры, выделявшиеся на фоне общего мрака своей темнотой, и они двигались вокруг ее кровати.

– Мишель, – произнес другой голос прямо у нее над ухом. Он тоже шипел, тоже шептал, но более высоким тоном. Первый голос был мужским. Второй – женским.

– Это она?

Мишель Дойс не знала, открыты у нее глаза или закрыты, но она видела крошечный огонек, светлячка, плывущего в темноте, в ногах кровати. В его свете возникло призрачное лицо, мужское лицо. Она чувствовала: там, в темноте, что-то есть – боль, или гнев, или страх.

– Да, это она, – произнес голос. Снова женский.

Мишель Дойс открыла рот. Она хотела что-то сказать, но из горла ее вырвался только стон, да и тот быстро затих. Что-то мешало ему вырваться. Чернота стала еще чернее. Она не издавала ни единого звука. Она не могла издать ни звука. Сверху на нее навалилась какая-то тяжесть и чернота, и она чувствовала, как проваливается под этой тяжестью, погружается в сон, тоже становившийся темным, так что она опускалась на самое дно сна, истончалась, тонула…

Все изменилось. Зажглись огни – огни настолько болезненно-яркие, что напоминали какофонию резких звуков, и она ничего не видела и не слышала. Зажглись огни, и раздались крики, и она смогла крикнуть и вдохнуть воздух. Она находилась глубоко, глубоко под водой, а теперь ее вытащили и она лежала на берегу. Мишель Дойс все дышала и дышала. У нее не получалось. Она словно разучилась втягивать в себя воздух. Дыхание не срабатывало. Воздух не желал попадать в нее. Она запаниковала, замахала руками, закричала, заплакала. Она билась, как рыба, вытащенная из воды, и тонула в воздухе.

И тут она почувствовала на щеке руку, прохладную ладонь, и из слепящего света с ней заговорил голос. Она уловила дыхание на своем лице – сладкое, прохладное дыхание.

– Мишель, – позвал ее голос, такой нежный, такой близкий. – Мишель. Все хорошо. Все хорошо. Все позади.

Голос звучал так, словно рассказывал ей историю, успокаивал ее, убаюкивал. Она ощутила прохладное дыхание у себя на лице. Почувствовала, что снова может дышать, словно это прохладное дыхание входило в нее, проникало прямо в ее внутренности.