Джослин вынырнула на поверхность, хватая ртом воздух. На мгновение холод парализовал все ее тело – легкие, сердце, мышцы, кости… Глубина была небольшой, около двух футов, и Джосс, опомнившись, побрела по дну наугад, сама не зная куда… куда-нибудь, где будет сухо.
Через какое-то время ее колени ударились о берег, и она полезла вверх, пока не уткнулась головой в стену.
– Чтоб тебя!
Судя по тому, как ударил ей в лицо собственный голос, Мэддокс оказалась в какой-то нише. Воздух здесь был неподвижен. Руки у нее дрожали так, что женщина не смогла даже расстегнуть пуговицы на рубашке. Она нетерпеливо рванула ее борта и вытащила руки из рукавов, а потом сняла штаны.
Отупевшая от шока, Джосс стояла голая в темноте и тряслась от холода, прислонившись к камню и пытаясь оценить создавшуюся ситуацию, в которой оказалась.
– Ну что, дура ты эдакая, попробуй теперь вылезти из всего этого дерьма! – Она вытерла глаза, с горечью и стыдом понимая, что смерть смотрит в лицо, а крепости ее духа хватило ненадолго. Танец на вечеринке с виселицей, ждавший ее в Аризоне, не казался теперь таким уж страшным. Приходилось признать – она перепугалась до усрачки и не имела возможности успокоить нервы, даже накинув одеяло на плечи.
Мэддокс подумала о Лане. Удалось ли немой пианистке добраться до Абандона? Может, она уже вернулась и всех освободила? Может, люди уже устроили большую жрачку, превосходящую богатством даже рождественский ужин? Но без нее, без Джослин. Ей крышка. Прощай, салун, – единственное место, где ей нравилось работать. Она не вернется в эту собачью конуру, не плеснет в стакан бурды, не отведает виски, не вдохнет табачного дыма, не пококетничает с богачом, не потреплется о том о сем с шахтерами, не скажет какому-нибудь каталожному ковбою[30], мол, был ты не так уж плох, а теперь забирай свои скороходы и проваливай на хрен; никогда не замутит чего-то этакого с каким-нибудь пикаро[31]…
–