На противоположных полках также разместились фотографии Силвертона, но только черно-белые, старинные. Это были маленькие окошечки в прошлое: вьючный обоз, остановившийся на Грин-стрит конца XIX века, погонщики мулов, с суровыми лицами взирающие на фотографа, замызганные шахтеры, шлюхи, золотые и серебряные короли в салоне – все с поднятыми приветственно пивными кружками и стаканами; искать улыбку в закрученных вверх усах – безнадежное дело. А вот железная дорога зимой – рельсы в обрамлении пятнадцатифутовых сугробов и пять закутанных мужчин с посеребренными морозом усами и с лопатами в руках перед скотозащитным ограждением паровоза.
Но самое сильное впечатление производили портреты давно умерших людей, их стоические, бесстрастные лица: женщина, примерно того же, что и сама Эбигейл, возраста с глазами уставшей от жизни беглянки, белобородый джентльмен с нахлобученным на голову помятым котелком и глазами, выдающими желание отпустить улыбку, даже несмотря на необходимость сидеть смирно для долгой экспозиции. Журналистка мысленно перебрала фотографии в своей студии – родных и друзей на свадьбах, выпускных, каникулах, праздниках – и не смогла вспомнить ни одной, где хоть кто-то не улыбался открыто и от души. Как было бы странно и непривычно, если б в наше время люди не улыбались в камеру! Пожалуй, основываясь исключительно на фотоснимках, историки будущего столетия подумают, что их мир был счастливым местом, точно так же, как и сама Фостер под влиянием нескольких угрюмых портретов всегда приписывала прошлому страдания и лишения. Ей уже стало намного лучше, боль в ногах постепенно уходила. Она остановилась перед последним снимком, тоже черно-белым – молодой человек со столь мятежно растрепанными волосами, что его можно было бы принять за жителя XXI века. Получить такие непослушные, разлетающиеся во все стороны упругие кудри можно было бы в каком-нибудь салоне на Манхэттене примерно за пару сотен долларов. Лицо под этой взъерошенной копной было приятным, но его портили крохотные бесцветные ямочки, в результате чего парень выглядел не столько живым человеческим существом, сколько образчиком пуантилизма работы Сера. Рамка с портретом стояла на переплетенной тетради в коричневой кожаной обложке, жесткой, сухой и такой старой, что, взяв эту тетрадь в руки и поднеся ее к лицу, Эбигейл не уловила ни малейшего намека на запах танина или клея.
Она раскрыла тетрадь на первой странице и прочла четыре слова, написанных от руки старательным и безукоризненным почерком: «