— Но я не имею ни малейшего представления о способах обогащения плутония!

— Это совсем не обязательно. Ты все еще не понимаешь? Каддафи тоже не имеет представления, поэтому его можно убедить, что ты настоящий Волков.

— А Волков, который у него? Он же действительно специалист, ядерщик! Он же действительно может построить такую установку!

— Это знаешь ты, это знаем мы. Но Каддафи очень подозрителен, он легко может поверить, что имеет дело с аферистом, собирающимся построить ему установку, которая не будет работать, — по нашему заданию, например, или по заданию американцев. А когда запахнет жареным, соответствующая спецслужба похитит и вывезет его из Ливии.

— Но его Волков — высокообразованный человек — не такой нуль в ядерной технике, как я! Всю его биографию спецслужбы Каддафи могут проследить и проверить!

— Они уже делают это. И все равно Каддафи сомневается, что у него настоящий Волков.

— Но почему?

— Мотек! Хусейн и его люди поверили, что ты настоящий. Разве они не убеждали тебя, чтобы ты преодолел свои моральные сомнения? Вот видишь!

— А с вами у меня нет моральных сомнений?

— Нет, потому что правота на нашей стороне. Настоящему Волкову было безразлично, на кого работать, — лишь бы хорошо платили. У нас теперь есть шанс, что опасения Каддафи быть обманутым превратятся в уверенность, что Волков, которого он купил, фальшивый. Мы хотим, чтобы он обезвредил Волкова.

— Ты имеешь в виду: приказал убить.

— Может быть, и так, мотек. Главное — обезвредить! Представь себе, что Волков построит Каддафи новую бомбу! Тогда этот фанатик станет, наконец, тем, кем хочет: властелином мира. И может не оставить от этого мира камня на камне. Начнет он с нас, с Израиля. Он же поклялся, что нас уничтожит. Это клятва, которой он останется верен во что бы то ни стало. Вокруг нас много таких, мотек, кто дал бы подобные клятвы. Но мы предпочитаем жить. То, что мы с тобой сделаем, — наименьшее зло, и ты единственный, кто может предотвратить большое несчастье.

— А если я это действительно смогу, Волков будет убит.

— Ты хочешь подождать, пока он при помощи новой бомбы создаст для Каддафи возможность убить миллионы ни в чем не повинных людей?

Миша сопит, вздыхает и потеет.

— Конечно, я этого не хочу, — говорит он глухо. — Но я не хочу быть повинным в смерти человека.

— Этого человека не заботит, что он будет повинен в смерти миллионов людей. Поэтому мы и вывезли тебя из Ирака!

— Ах, мотек, если бы вы меня там оставили! Я уже примирился с тем, что они меня убьют. Я сыт по горло такой жизнью. С меня довольно. Эта жизнь меня не касается. Я почти дождался того, что, наконец, все будет кончено. А теперь все это начинается снова. Я больше не могу этого выдержать. На меня возлагают ответственность за миллионы людей! Люди! Какое мне дело до них? Разве хоть один из них когда-нибудь побеспокоился обо мне? Разве кто-нибудь из них хоть раз помог мне? — Миша делает несколько глотков из бутылки, потому что его горло пересохло от проклятого хамсина, и сопит. — Я больше не хочу! — кричит он. — Я больше не могу! Делайте, что хотите! Убейте меня! В конце концов, не важно, кто это сделает. Я… — Миша кладет мокрые от пота руки на стол, на них — мокрое от пота лицо и плачет, и не может остановиться.