Изображение стало нечетким, возможно, из-за дождя, капли которого секли пространство перед глазами Филиппа.

«Мать твою, за что же это мне?! Почему именно я должен так страдать?!» — слова, как воздушные шары, лопались в голове Филиппа, а сам он судорожно извивался, будто гигантский сперматозоид. Капли дождя путались в его волосах, залеплявших печальные, полные отчаяния глаза, которые смотрели на то, как падает на землю вместе с дождем его густое, с кровавыми прожилками семя. Ему казалось, что он различает, а потом нет, как падает густыми каплями его семя среди бесчисленных капель дождя.

Сейчас Мультипанов не различал ни реки, ни обрыва, ни неба — перед ним зияла ледяная бездна, и он несся по ней, и ничто не преграждало его леденящий душу путь.

Не успели последние капли семени выброситься на землю, как Филипп уже оказался близок к рыданиям и в зыбкой надежде обратился к небу, просил для себя мгновенной немучительной гибели.

Дождь бил все злее, локонами вилась вспученная река, резкие струи с лету вонзались в обнаженный обрывом красный песок.

Никто никогда не был мне ближе, чем я сам! Да! И как вообще возможно иначе? Я — это я! Вот оно, мое лицо, вот они, мои руки, вот он, мой член — мой вечный раб и господин! Как я люблю себя! Как я себя ненавижу в такие минуты! Как я мечтаю прекратить свои страдания, как жду этого часа, когда все это изменится или кончится, вообще все кончится и не будет ничего!

Одиночество пришло на смену восторгу. Ни друзья, ни родные, никто на всем белом свете, во всей Вселенной, не был с ним связан так же неразрывно, как он сам. Это, казалось бы, очевидное обстоятельство внезапно (как и обычно!) предстало перед Филиппом Мультипановым со всей разящей неизменностью и, как всегда, повергло его в безутешное отчаяние.

Филипп устал от борьбы в себе двух людей: одного, который смеялся и двигался, ел и испражнялся, и другого, который, невидимый, находился внутри него, который думал и страдал, мечтал и удивлялся. И сколько же раз живущий внутри Филиппа клялся не поддаваться ни на какие провокации и не откликаться на манящие его видения, клялся заставить руки держать друг друга, а не стремиться яростно вниз, жаждая оргазма.

Вперившись лбом в ствол березы, стоял он, забыв свои имя и возраст. Воспоминания детства путались с сегодняшним днем, и какие-то неясные картины являлись, наверное, из будущего. Голова вяло кружилась, словно оставшееся без электропитания колесо обозрения, руки безвольно повисли, словно ивовые ветви над прудом, который, оказывается, находился тут же, рядом с ним, и манил вглядеться в его отполированную внезапным безветрием поверхность.