Но ведь она не ушла в этот раз! Первая из одиннадцати ночей, проведенных вместе, закончилась сном. Боже мой, одиннадцать раз! Я никогда не думал, что связь с кем-то может быть такой мучительной. Такой унизительной. Хотя никаких фактических различий этого же действия, но с другой женщиной, я не заметил. Она состоит из тех же частей, что остальные. Наверное, она умеет чувствовать. Возможно, получать удовольствие от чего-то плотского. Но… Меня сотрясает озноб, когда я вспоминаю.

Ее оскаленные зубы, ее лицо, остающееся бесстрастно мертвым, когда тело отзывается на прикосновение. Кожа твердая и скользкая, но я заставляю себя прикоснуться к ней. В любой из моментов этой странной, противоестественной близости ее дыхание остается ровным. Она всегда сверху, ни единого стона, ни одной эмоции. Ни отвести взгляда от ее широко распахнутых глаз, ни дернуться, ни увернуться. Только сцепить зубы в мучительном ожидании финала. Когда ее цепкая рука сожмет мое меченое запястье и над ее идеально очерченной верхней губой появятся капельки пота – ровно две, – как знак, что на этот раз все закончилось.

Я сразу понял, ради чего все. Ради боли, что наполняет меня. Ради отупения, приходящего ей на смену. Каждый раз эта сука пьет мою силу. Метка становится блеклой, скоро и вовсе пропадет.

Когда я умру и попаду туда, где тонут в агонии все грешники, существо мое закольцуется в этой секунде. Белый свет фонаря за окном, обнаженное, сильное, мертвое тело, сжимающее меня бедрами. Ее ровное дыхание, мой хриплый стон. Скрип простыни под нами. И две капельки пота над ее губой. А после – жадная тьма боли, принимающая меня – голого, дрожащего, еще уверенного, что это все во имя высшей цели.

Одиннадцать ночей я выжидал. Она уходила, утирая губу. Оставляла пустоту пульсирующей боли. Но вчера она слезла с меня, провела длинным пальцем по полустертому контуру метки. И осталась. Молча повернулась спиной – в свете фонаря я мог посчитать все ее позвонки-жемчужины на тонкой нитке – и, кажется, уснула.

Когда боль ушла, я тоже задремал. Но проснулся почти сразу. Мне нужно было понять, что же я хочу спросить у нее. Как я сумею выведать нужное мне, не спугнув. Не насторожив.

– Что есть Гус? – чуть слышно шептал я.

А может:

– Что есть ты?

Или:

– Зачем он собирает вещицы? Куда потом деваются они – горы бессмысленного хлама, когда старик выпивает их силу, как ты пьешь мою.

И еще:

– Как полынь выбирает нас? Почему я стал меченым? Почему моя дочь стала такой? Вирус ли это? Ошибка в геноме? Болезнь? Дар?

И еще:

– Кто есть туман? Разумен ли он в той мере, в какой может понять человек? Зверь ли он? Дьявол ли? Бог? Зачем приходит на седое полынное поле? Забирать ли жертву? А может, в слепых поисках пропитания? Почему не трогает тех, кого защищает метка? И что есть метка? Что есть мы?