«Раньше стучать надо было, – подумал следователь, – когда меня в гроб клали».

Над улицами стелилась голубоватая дымка, угрюмое небо оплакивало очередное утро. Совсем недавно фонарщикам приходилось вручную гасить фонари, теперь же они тушились автоматически по линии. Съеживались и исчезали в шестигранных коробах комочки газового света. И довольная мгла ползла из каналов.

Граница ночи и дня, время путающихся в мороси теней, приглушенного цокота редких лошадок, барахтающихся в сизой паутине летучих мышей.

От воды прогоркло смердело. Пристань обслуживала корабли, идущие к клинике Виллие на Выборгскую сторону и к Домику императора на Петроградскую. Серела параллельно дороге отмель, иссеченный бороздами, заиленный пляж. Сушились мережи и неводы. Фонтанка вспухала грязной пеной. Отец-художник учил маленького Адама различать оттенки. У бурунов был цвет топленого молока, сырца, цвет экрю.

К пристани вели мостки на козлах. Под ними агенты затаптывали следы преступника.

Кержин скривился. Пошел к подчиненным, кутаясь в нанковый сюртук.

У Прачечного моста кучковались зеваки. Звенела бранчливым бубенцом санитарная карета.

– Что за всешутейший собор? – поинтересовался Кержин.

Чиновник Штроб семенил к нему, поскальзываясь на клочьях водорослей.

– Опять кровосос, Адам Анатольевич.

Двадцатитрехлетний Штроб годился Кержину в сыновья, но уже был стряпчим по криминальным делам. Инициативный, бойкий, он искренне нравился следователю.

– Его будочник застал с поличным.

– Поймал?

– Где там. – Штроб указал на полицейского с грандиозным распирающим шинель брюхом. Морда у будочника была бордовая, в тон канту на фуражке.

– М-да, – хмыкнул Кержин. – Этот и фитилек свой не поймает.

Городовые почтительно расступились, пропуская следователя.

Труп скорчился под гнилыми балками моста. Влага оседала на запрокинутом лице. Рыжая борода слиплась, под ней зияла страшная рана. Кадык был вырван, изжеванные лоскутья кожи болтались бурыми прядями. Один клок, вероятно застрявший в зубах людоеда, дотянулся жуткой заусеницей к ключицам.

Бедолага был раздет до портков, тоже измаранных кровью.

– Щучье вымя, – процедил Кержин.