«Ядовитой девчонкой», – отметил Кержин, думая о троих почивших в бозе мужьях мадам.

Ломбард был по-авгиевски захламлен. Столы, этажерки, пудрезы и сундуки образовывали сеть туннелей, уводящих вглубь подвального помещения. Слышались шорох и постукивание коготков: крысы спешили опередить двуногих, шуршали, точили зубки.

Кержин вынул из мусорной кучи десятивершковую куклу и плюхнулся с ней на свободный стул.

– Ну что, Лукерья Павловна, не вспомнила, чья брошь?

Уварова присела на дубовую столешницу. В ворохе юбок качнулась ладная ножка. Женщина подтянула бархат, демонстрируя миниатюрную стопу и шелковистую голень.

– У пропащего создания взяла, Адам Иисусович. Из тех, что толпятся тут.

– Лысый он был. Большой.

– Тут и лысые, и большие бывают, – меланхолично сказала она, – и кучерявые, и карлики, как из Кунсткамеры. Вы в Кунсткамере бывали?

– Доводилось.

– А меня не пригласили, – она обиженно поджала губку. На тыльной стороне ее кистей располагались две стигмы: рубиново-красная справа и карминовая слева. Искусственно вызванные гноящиеся раны-фонтанели, их рекомендовалось ковырять и посыпать пеплом. Профилактический метод борьбы с холерой.

«А сколько таких у нее в душе?» – подумал следователь.

Уварова улыбнулась невинно.

– Так что, переспросить пришли?

– Сторожить его пришел. – Кержин потрепал золотистые волосы куклы. – Раз он тебе брошь припер, то и перстень припрет.

– Как голубка Ноева, – сказала хозяйка.

– Как пес на свою блевотину.

Уварова спорхнула со стола.

– Ну, я пойду. Приемную в тот зазор видно. А вы не скучайте, ежели что, табачок вон в футляре нюхательный, березинский. Подружку себе уже засватали.

Кержин подбросил куклу к потолочным балкам и подхватил.

– Подружка да свашка – топорик и плашка, – изрек он.