— Я ненавижу вас, и вот почему, — сказал он, растопырив пальцы руки. — Во-первых, — он загнул один палец, — вы отняли у меня женщину, которую я хотел видеть своей женой. Человек моего темперамента не может вынести подобного оскорбления. Я не дамский угодник и могу обходиться без женского общества, но вы разрушили мои мечты, Грейс отвергла меня и остановила свой выбор на вас.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Наверное, вы думаете, — медленно произнес он, — что я желаю ее до сих пор и, чтобы отомстить вам, отправлю ее отсюда прямо в свой гарем. Подобную чушь может придумать лишь откровенный глупец. «Черный римлянин» никогда не воспользуется тем, что уже было в употреблении, тем более у такого недотепы, как вы. Я ненавижу вас обоих в равной мере. Вот мое решение. Ваша дальнейшая судьба сложится трагически. Даже ваше богатое воображение не сможет нарисовать более ужасной картины. Вы понимаете, о чем я говорю? — спросил он таким же ровным, спокойным голосом.

Я ничего не ответил. Я боялся посмотреть в глаза Грейс. Кара повернулся к ней.

— Полагаю, вы по-прежнему любите своего супруга, мой друг. Я подвергну ваше чувство наиболее серьезному испытанию. На ваших глазах он превратится в живую развалину, опустится до уровня рабочей скотины. Вы навсегда забудете, что такое улыбка. Отныне вы рабы, хуже рабов.

Он хлопнул в ладоши. Все было кончено. С того дня я видел Грейс всего один раз.

Джон Лексман умолк и закрыл лицо руками.

— Меня бросили в подземную тюрьму, вырубленную у подножия скалистого холма. Во многом она напоминала узилище Шильонского замка — единственное окошко выходило на покрытое тиной озерцо. Я называю ее подземной, потому что над ней возвышалась громада дворца Кары.

Меня приковали к стене и оставили в одиночестве. Каждое утро слуга приносил кусок вареной козлятины и кувшин воды. Раз в неделю приходил Кара, усаживался на раскладной стул, закуривал сигарету и заводил разговор. Боже, какие кошмарные истории он рассказывал! В центре событий всегда была Грейс. Бедняжка, на какие мучения этот негодяй обрек ее! С какой изощренностью он смаковал описания мерзких сцен своих «развлечений». У меня язык не поворачивается повторить их. И, конечно, то же самое он рассказывал и ей, с одной разницей — «героем» историй уже становился я.

Джон Лексман вздрогнул и закрыл глаза.

— Пытки становились невыносимыми. Он не говорил прямо, что он делал с Грейс, не предъявлял явных свидетельств ее страданий — просто сидел и рассказывал на прекрасном английском языке о том, что ему приходилось видеть, чувствовать и переживать, о необузданных нравах и страстях своих соотечественников…