– Сказать тебе, почему июль в этом году совершенно особенный месяц, Микки?

Микки?

– Да. Потому что у тебя день рождения?

– Ну да, – кивнула Мишель и подошла к нему еще на шаг ближе. Майк чувствовал доносящийся от нее запах шампуня и мыла. Запах чистоты. Бледная кожа рук будто светилась розовым в свете разноцветных лампочек, висевших на ветвях дуба за окном. – Двенадцатый день рождения в жизни девочки – это очень важно, – продолжала она почти шепотом. – Но есть вещи, которые для нее еще важнее. Ты знаешь, о чем я говорю?

– Конечно знаю. – Майк тоже почти шептал, ведь она стояла так близко. Но ему даже в голову не приходило, о чем она может говорить.

– Ты знаешь, что я уже давно люблю тебя, Микки?

– Э… нет, – правдиво сказал Майк.

– Это так. Еще с тех пор, как мы играли вместе, когда ходили в первый класс. Помнишь, ты был папой, а я мамой?

Майк смутно что-то в таком роде припоминал. В первом классе он иногда еще участвовал в девчачьих играх, пока не понял окончательно, где его место.

– Конечно, – с несколько бо́льшим, но не совсем искренним энтузиазмом отозвался он.

Мишель повернулась на одной ноге, будто делая пируэт, как настоящая балерина или еще кто-нибудь в этом роде.

– Микки, а ты любишь меня?

– Конечно.

Интересно, а что он еще мог бы сказать? «Нет, терпеть не могу, на мой взгляд, ты похожа на жабу»? Если сказать правду, то в эту минуту он ужасно сильно любил ее. Ему нравилось, как она выглядит, как пахнет, нравился звук ее голоса и то напряжение, которое он ощущал в ее присутствии. Это было так не похоже на ту тошнотворную нервозность, в которой он прожил последние дни этого сумасшедшего лета.

– Да, – повторил он, – я люблю тебя.

Мишель кивнула, будто услышала то магическое слово, которого ожидала. Затем отступила на шаг, оказалась почти рядом с окном и попросила:

– Закрой глаза, пожалуйста.

Майк колебался только секунду. Зажмурившись, он чувствовал запах соломы с соседнего чердака, запах свежеоструганных бревен из гаража внизу и неуловимый, но настойчивый аромат шампуня и теплого душистого тела.

Послышался тихий шорох, и Мишель прошептала:

– Теперь можно.