– Туда, – сипнул он, волоча за собой девушку, и жестами указывая зэку направление.

Маруся окунулась в пространное состояние страшного нескончаемого сна. Где-то исчез промежуток: лодка, сон, костёр. Они вновь бежали по пылающей тайге, за ними скользило пыхтящее полумедвежье создание. Она помнила, что вскоре предстоит прыжок в одурманивающие холодные волны. Тем неожиданнее было остановиться, прижимаясь спиной к твёрдому.

Они ворвались в межкаменное пространство как под арку старинного дома. На миг полумрак плеснулся в глаза, гул эхо – в уши. Девушка смахнула со лба чёлку и увидела прижавшегося к другому камню полоумного зэка. Его зрачки расширились до предела, рот судорожно выталкивал за воздухом язык, от бордового лица хотелось прикурить.

– Ну иди же сюда! Хорошая собачка! Хорошая, – из прохода вышвырнуло пятящегося Молчуна, он даже склонился, причмокивая и пощёлкивая пальцами – характерный жест приманивания.

Генка видел приближающийся металл; вмятины оскала барбосьей ухмылки своей жутью пронизывали нервные окончания. Адреналин нырял в память, выпихивая бредовый сарказм: «А где сэр Генри, Бэрримор? На болоте, сэр». Благо, любой бред, возможно, считывается и маскирует задумку. Вертолёт-бык среагировал на издевательство, как на красное. Он резко надвигался, заполоняя пространство. Так близко! Так неотвратимо! Всё равно, что стоять на рельсах перед приближающимся поездом, мечтая в последний момент увернуться. «Выдержат ли?» – подумал Генка, хватая попутчиков за руки, пытаясь сообразить, о чём он думает. О людях? О камнях? О нервах?

Третий из системы шахматного порядка камень оказался прямо по курсу. Поменьше своих скалообразных братьев, он как нельзя кстати был готов к ним присоединиться. Взявшись за руки, как тройняшки, они бежали, когда сзади с лопающимся треском сумасшедшей аварии вертолёт врюхался между камней. Сплющивался, пытался прорваться, намертво врастая в породу. Беспомощно, на самой высокой ноте взвизгнул двигатель, и пеньки отломанных лопастей засвербели по тверди, оставляя белые рёбра царапин.

Генка на миг обернулся. Удалось, но радоваться рано.

– Он застрял! Застрял! – восхищённо каркал, как через икоту, Пётр, его грудь напряжённо вздымалась. Генка впихнул ему в руки палку размером с древнеримское копье:

– Навалились! Живо!

И только тут зэка и Маруся поняли, что от них хотят.

Мёртвый вертолёт надсадно хрипел, разбитая морда прямо-таки излучала ненависть. Надо торопиться, пока он не вздумал излучать что-то другое, не столь безобидное. Остов бывшего тополька, используемый как рычаг, сломался с треском сухостоя, на что Генка разразился потоком брани, после чего, как пишут в анекдотах, грязно выругался. Маруся продолжала держать обломок рычага, не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам. Грязный, задыхающийся, матерящийся Молчун внезапно оказался не человеком. Смотрела, но не видела бледного поцарапанного лица, рваной защитного цвета куртки. Если бы у него вырос хвост или появился нимб над головой, она бы не заметила. Потому что он весь стал нимбом, сгустком светящейся энергии, которую хотелось касаться губами, пить или вжать в грудь, чтобы загорелось сердце. Она любила это чувство, эту секунду, своё желание до такой степени, что хотела умереть. Поэтому сильный шлепок по заднице приняла как должное, более того – с сожалением, что боли так мало.