И не беда, что сия приятная и успокоительная беседа разливалась самоутешительным ручейком как раз возле забора Лярвы, как раз вблизи двора её, на котором вновь, буквально на следующий день после триумфального возвращения хозяйки, была построена собачья конура — только уже кривая, уродливая и оттого ещё более зловещая, чем прежняя. Новый сожитель Лярвы, огромного роста и свирепого вида, сколотил эту конуру из обломков старой, лежавших до сих пор на дворе и покрытых ржаво-бурыми пятнами высохшей крови несчастного Проглота. А на третий день в эту конуру, совсем как в добрые старые времена, был насильно заселён и её прежний житель.

Итак, возобновление жизненного уклада Лярвы сопровождалось возобновлением и «величественного» народного безмолвия.

* * *

Ночи пока ещё были относительно тёплыми, и Сучка почти не мёрзла в своей будке. Погромыхивая цепью, она долго и совсем по-собачьи кружилась на месте, прежде чем улечься, свернуться клубочком и сладко уснуть. По ночам ей снились соленья бабы Дуни, её вкуснейшие плов и борщ, её высокий и писклявый старческий голос, её ласки и утешения, а иногда и растерянность, мелькавшая во взгляде и подмечаемая девочкой. Изредка ей снился детский дом с его такой тёплой и непривычно мягкой постелью, с его ваннами и уроками, с его режимом дня и терпеливыми педагогами. Снился ей также большой и добрый человек с грустным и иногда смущённым взглядом, приносивший ей в детский дом конфеты и фрукты и всегда говоривший при встрече: «Ну, чего ты тут?» Ей снилось только доброе и хорошее, ей не снилось плохое. Пусть и короткий, но такой счастливый, тёплый и интересный период её жизни — не закончился; он продолжался в её снах.

Пробужденья же бывали всегда неприятными и голодными. Чувствуя спазмы голода, она выбиралась из конуры и ковыляла на своих культях к большой куче отбросов и объедков, постепенно нараставшей вокруг гниющего тела её старого друга — Проглота. Его высыхающий труп с клочками шерсти, как и лежавшую в отдалении отсечённую голову со страшным оскалом, никто не хотел выносить и выбрасывать, и раз уж труп продолжал лежать здесь, посреди двора, то обленившаяся Лярва решила и все домашние отходы сваливать в кучу здесь же, прямо на труп и возле него, не утруждая себя выносом мусора на помойку.

Поначалу, в первые дни своего возвращения к прежнему образу жизни, Сучка попыталась было и питаться так же, как раньше, то есть пробираясь ночью в дом и воруя со стола объедки. Однако новый «мамкин хахаль» — жуткий зверообразный Гинус, — к немалому удивлению девочки, никогда не пьянел и не спал. Он пил с Лярвой на равных, дожидался её постепенного ослабления, а затем, когда она засыпала мертвецким сном, садился на стул у окна и неподвижно сидел, уставясь в пол прямо перед собою. Сучка узнала об этом, когда попыталась однажды ночью пробраться в дом за объедками: сдерживая дыхание и стараясь не греметь цепью, она тихонько вползла в сени и далее в комнату, шмыгнула к столу, успела даже привстать на коротеньких ножках и оглядеть поверхность стола — как вдруг не замеченная ею громада, сидевшая на стуле у окна, вздыбилась и так грозно рыкнула, что девочка, дико завопив, бросилась наутёк и более в дом уже не совалась. Несмотря на громкий крик насмерть перепуганного ребёнка, Лярва в ту ночь так и не пробудилась, а вот Гинус. Гинус тогда вышел за Сучкой во двор, проводил её, убегавшую на четырёх культях, длинным взглядом, затем дошёл до конуры, наклонился к отверстию и некоторое время молча осматривал ребёнка, дрожавшего в ужасе и не смевшего поднять глаз на чудовище. Какая-то затаённая мысль, очевидно, посетила его сознание, но осталась пока невысказанной. Он выпрямился и вернулся в дом, а девочка, ощущавшая и прежде спонтанный и смутный ужас перед этим человеком, боялась поднять на него взгляд и потому не видела его лица как в тот момент, так и раньше и позже.