– Ты трахал ту тощую наркоманку, – промолвила разлагающаяся гадость.

Волосы волокли ее к Филипу, ближе и ближе. По подбородку сочился ил вперемешку с клочьями шерсти. Белесые жуки роились в черной пасти, на языке, на черных собачьих деснах.

– Я ненавижу тебя! – заорала мертвячка. – Я презираю тебя!

В памяти Яна обернулась, махнув пологом своих прекрасных кудрей, и тихо сказала:

– Я люблю тебя.

– А я люблю тебя.

Филип ударил топором. Металлическое полотно рассекло надвое костистую морду. Раздался треск рвущегося холста. Музыка заглохла, будто магнитофон зажевал пленку. Призрак рассыпался, став горстью волос и осенних листьев, которые вымело за порог сквозняком.

Филип, задыхаясь, прислонился к стене.

Сердце пробовало открепиться от незримых ниточек, соединяющих его с телом, и упорхнуть на волю.

– Раз, два, три, – считал он, – четыре, пять, шесть.

За спиной Камила улыбнулась во сне и потерлась носом о наволочку.

6.4

Бабушка Догма снова заняла свой пост. Невидящими глазами таращилась в небо.

Украинская улица внешне не пострадала от ракшасов, а грузная старуха возле поликлиники усиливала обманчивое впечатление. Что заставило ее прийти сюда, притопать из супермаркета? Память о любимой лавочке?

Корней припарковал внедорожник у дома. Лампочка бензобака мигала, но мародерствующая Камила предусмотрительно запаслась топливом. В багажнике плескалась соляркой канистра. Он хлопнул дверцами.

Бабушка Догма зашевелилась, принюхалась.

– Не вставайте! – Корней поднял руку, чтобы свет озарил слепые глаза старухи. Бабушка Догма завалилась на спинку лавки, приняла свою обычную позу для сна. Забормотала.

Он напряг слух и разобрал в мычании спящего человека:

– Ночью… кормит птенцов… слабеет…