– Она имеет к ним самое прямое отношение! Если бы все пилоты и бортпроводники перестали работать…
– То на их места пришли бы другие!
– Самолеты не смогли бы летать, а если они не смогли бы летать, не таяли бы полярные ледяные шапки. Еще не поздно восстановить природное равновесие. И вот что самое ужасное: мы знаем, какой вред наносит авиация, и все-таки продолжаем летать самолетами. Это все равно что продолжать курить с диагнозом рак легких!
Есть в голосе Бекки нечто пугающее. Визгливое дрожание, которое я подмечал у уличных проповедников и у ходящих от дома к дому сектантов. Эта ее пылкость подсказывает мне, что Бекка действительно верит в то, что говорит. А если так, на что еще она способна?
– Ты сама-то не понимаешь, что тобой манипулируют? Кто бы ни дергал за ниточки – тюрьма им не грозит. Им на тебя плевать. Тебя подставили, чтобы расхлебывать заваренную ими кашу и за все отдуваться. Ты – пушечное мясо, Бекка, только и всего, пешка в чужой игре. Тебе основательно промыли мозги.
– Ты неправ. Ты не знаешь, кто они.
– А кто именно?
На мгновение мне кажется, что Бекка назовет имя, но она уклончиво отвечает:
– Наш лидер и учитель.
– А ты знаешь, что делают в тюрьмах с такими, как ты? С теми, кто издевался над детьми?
Я выжидаю достаточно долго для того, чтобы до нее дошел смысл моих слов. Вспоминаю случаи, когда сидел в допросной напротив грабителей, убийц и насильников. И неважно, какие бы жуткие преступления они ни совершили, какое бы отвращение они у меня ни вызывали, я никогда не чувствовал того, что ощущаю сейчас. Прежде мои мышцы не напрягались от желания ударить, раньше мне не хотелось пригвоздить кого-нибудь к полу и рассчитаться с ним по полной. Мне никогда не хотелось кого-то убить.
Но ведь никто не угрожал жизни моей дочери и жены. Я пытаюсь представить происходящее на борту рейса № 79, но в голове у меня лишь образ самолета, врезающегося в здание. Он крутится по закольцовке: огонь, крики и искореженный металл.
– Как я могу попасть в тюрьму, – усмехается Бекка, – если никто даже не знает о моем существовании?
В ее голосе слышна издевка, которая возмущает меня еще сильнее, и я чувствую, как по пальцам струится свежая кровь, когда я бьюсь руками о металл браслетов.
– Мы тебя найдем. Я тебя найду.
– Ты даже не знаешь моего настоящего имени.
Дыхание Софии становится ровнее, когда она засыпает, до предела вымотанная перенесенным анафилактическим шоком. И тут я обретаю ясность мысли, прежде затуманенную страхом, что дочь может умереть. Я будто выключаю крутящийся у меня в голове фильм об угоне и вспоминаю, кто я и что умею.