– Вы – Соня? – спрашивает Кен-Фен.
Она мотает головой:
– Никто меня так не зовет.
– А… Мне казалось…
– Это все из-за работы: я как-то рассказала, что в детстве отец называл меня Соней, а они и запомнили. Я потом говорила, что больше никто и никогда так меня не называл, но это они решили пропустить мимо ушей. Оставили мне кличку, будто я их домашняя зверушка.
Он вздыхает:
– Что ж… Соболезную вашей утрате.
Каллиопу бросает в жар, будто ее сердце пронзили металлическим шампуром, но она берет себя в руки.
– Здесь многие кого-то да утратили, – говорит она.
Остальные собравшиеся постепенно покидают церковь, но к Каллиопе с Кен-Феном никто не приближается, не выражает мужчине соболезнований. Наоборот, обходят его по широкой дуге, будто прокаженного.
Наконец все расходятся, а они вдвоем молча остаются стоять на ступенях. И есть в этом молчании нечто странно уютное.
– Выпить, случаем, не желаете?
– Я? Только за.
* * *
Они идут в ближайший бар, мимо плакатов и граффити на стенах, читать которые Каллиопа отказывается. Она и так знает, какая мерзость там написана. Эта мерзость окружает их сейчас везде: висит в воздухе, болтается на фонарных столбах. Черт возьми, Каллиопа даже чувствует ее на языке, будто застрявший в зубах кусочек алюминиевой фольги.
Этот бар, по словам Кен-Фена, работает по восемнадцать часов в день. Тут обслуживают персонал электростанции, все три смены. Для десяти утра здесь порядочно народу. За стойкой двое барменов, по залу ходит официантка.
За десять минут, что они тут сидят, никто не обращает на них внимания. Мускулистый мужик и негритянка – все делают вид, будто их нет. Официантка четыре раза проходит мимо их столика. Бармены время от времени ловят их взгляды. Но принимать заказ никто не собирается.
Когда официантка проплывает мимо в очередной раз, Кен-Фен нерешительно машет ей рукой. Та бросает на него беглый взгляд, но тут же отворачивается и идет дальше.
Повернувшись к Каллиопе, Кен-Фен криво усмехается и качает головой.
– Хорошо, что у меня есть заначка… – Он достает из-под пиджака фляжку.