— Я думаю… если разговор шел только об отсрочке… — вставил он, — то не лучше ли быстрая смерть, чем десять-пятнадцать лет в ее ожидании?

— Можно сказать, что вы мыслите верно, коллега, — на удивление спокойно ответил Брендон, но Крис уже понял, что это затишье перед бурей. — Но давайте проследим путь, который проходит преступник, оказавшись за решеткой. Он, как часто это бывает, совершает преступление в юности, лет двадцати от роду, а то и меньше — чаще под воздействием наркотиков, либо на фоне регулярного их употребления, — затем всю сознательную — в прямом смысле, то есть уже без наркотиков — жизнь он проводит в тюрьме. А десяток лет в строгой изоляции — это действительно целая жизнь! Жизнь, которая проходит в непрерывном ожидании казни, с неотвязной мыслью, что смерть уже не за горами. За это время он успевает не единожды испытать и потерю надежды, и ее воскрешение. И вот зрелому человеку лет тридцати пяти сообщают, что с его делом в конце концов разобрались, и пришел черед заплатить по счету. Ему и так крупно повезло, ведь он получил — пока Правосудие сомневалось — столько лет форы! Когда он отдаст свою жизнь как долг, все вокруг наконец будут удовлетворены. И в первую очередь — алчущие мести родственники жертв. Не понимаю только: неужели эта смерть примирит их с Богом, с Судьбой? Сделает счастливыми?!

— Большинство рассматривает смертную казнь в качестве превентивной меры, — уточнил помощник.

— Не как наказание, а как средство предупреждения преступности… — автоматически распространил его слова Брендон. — Но ведь это чудовищно, Литгоу! Мистера Стоуна, застрелившего мистера О’Нила, приговаривают к смерти за совершенное преступление, а не для того, чтобы он в будущем не застрелил мистера Джонса или миссис Хьюз! А множество людей — включая и облеченных властью — не видят здесь никакой разницы! Наоборот — считают, что в том только и состоит смысл смертной казни! В их системе взглядов изначально постулируются два положения. Первое: один человек — при определенных обстоятельствах — не может и не должен прощать другого, прощение не безгранично и допустимо лишь до известных пределов, а всепрощение — невозможно, потому как это уже Богово! (À propos,[24] если «Бог простит…», то тогда уж и «Бог покарает»?) И второе: человек, совершивший особо тяжкое преступление, исправлению не подлежит. Ничто уже и никогда — ни люди, ни среда, ни время — неспособны его изменить! Что, по-вашему, из этого вытекает? — Кристофер приосанился, собираясь ответить, но Брендон продолжал дальше: — Никого не волнует, что осужденный, за убиением которого они будут ревностно следить, может быть уже совершенно другим… Ведь преступник не только ел, пил и испражнялся все эти долгие годы. Он был заперт наедине с самим собой, а потому обречен на постоянную мыслительную деятельность. Даже если он так же плюет вам в лицо и кричит, что ни в чем не раскаивается, что, окажись на свободе, убьет вас при первой же возможности. Все равно… я знаю: эти годы не прошли даром. В таких условиях трудно не измениться! Речь не о том, что преступник полностью переродился — хотя и такое вероятно — и его пора отпускать на волю. Но жить, каждый день ощущая над собой карающий меч Правосудия, — само по себе жесточайшее наказание! Поэтому, хотим мы этого или нет, но перед нами уже иной индивидуум. Получается что-то вроде судебной ошибки — одного человека наказывают за грехи другого! И наша с вами задача, Литгоу, — костьми лечь, но не дать этой ошибке случиться! — Брендон глубоко вдохнул, потянув вниз узел галстука.