— Да… Весьма интересно было бы ознакомиться с ее содержимым, — говорит Барруль.

Лицо комиссара не видно в темноте, лишь сильнее мерцает уголек сигары у него во рту.

— Рано или поздно я это сделаю. Ручаюсь вам.

— Дай бог, чтобы вы не ошиблись и взяли кого следует. Иначе не завидую тому несчастному, кто попадет к вам.

Они продолжают путь в молчании, удаляясь от бастиона под деревья Аламеды. Темная церковь Кармен заперта, над ее внушительным фасадом вздымаются к небу две колокольни.

— Во всяком случае помните, — саркастически замечает Барруль, — что кортесы только что запретили пытку.

Мало ли кто чего запретил, готов уже ответить Тисон. Однако не произносит ни слова. Не далее как сегодня днем он допрашивал — с пристрастием, как всегда, ибо только это и оказывается действенно — некоего эмигранта, которого вчера взяли с поличным: следил за молоденькими швейками, выходившими из мастерской на улице Хуан-де-Андас. Потребовалось несколько часов сурового дознания, пота, обильно пролитого Кадальсо, и истошных криков подозреваемого — заглушённых, впрочем, толстыми стенами каталажки, — чтобы со всей очевидностью установить: крайне маловероятно, что задержанный имел какое-либо отношение к убийствам. Тем не менее Тисон намерен подержать его известное время в холодке на тот случай, если положение обострится и надо будет на манер Пилата кого-нибудь предъявить народу с балкона. Главное, чтобы нашелся такой, а виноват ли он на самом деле или нет — не столь уж важно. А признание под протокол, который будет вести писарь, глухой ко всему на свете, кроме звона монет, — оно признание и есть. Комиссар еще пока не выбил его из арестованного — средних лет холостого севильянца, бежавшего от французов в Кадис, однако за этим задержки не будет… А вдруг пригодится? Наперед ведь не угадаешь… И ему решительно наплевать, что депутаты кортесов несколько месяцев кряду вели дебаты — скопировать ли английский habeas corpus или взять за основу и переработать арагонский закон, запрещающий брать под стражу человека, пока не собрано веских формальных доказательств его причастности к преступлению. Тисон придерживается того мнения, не поколебленного пылкими речами с трибуны и прочими новомодными либеральными штуками, что благие намерения — это одно, а действительность — совсем другое. С новыми ли законами или без оных, опыт учит, что правды от человека можно добиться единственным способом, древним, как мир, или, по крайней мере, как полицейское ремесло. И что неизбежные в делах такого рода ошибки сопутствуют удачам и составляют определенный процент от них. Ни в закусочной «Веедор», откуда они с профессором недавно вышли, и нигде на свете нельзя сделать яичницу, не разбив яиц. Сам Тисон сколько-то их в своей жизни уже разбил. И на достигнутом останавливаться не собирается.