Земля сотрясается от грохота, дрожат обшитые досками, обложенные фашинами эскарпы. Скорчась за бруствером, капитан высунул в амбразуру подзорную трубу, держа ее на некотором отдалении от правого глаза, — предосторожность не лишняя после того, как от недавнего разрыва, когда все вокруг содрогнулось, едва не выдавил себе медным окуляром глазное яблоко. Он уже больше суток не спит, ест только черствый хлеб, пьет мутную теплую воду — под таким огнем, разорвавшим нескольких солдат в клочья, ни один маркитант сюда не сунется. Капитан потен и грязен, в волосах, на лице и на одежде — пыль, взметенная разрывами. Себя он, конечно, не видит, но одного взгляда на тех, кто поблизости, довольно, чтобы понять: сам он выглядит столь же плачевно — изможденный, осунувшийся, с красными, воспаленными пылью и порохом глазами, откуда текут слезы, оставляя дорожки на превратившемся в глиняную маску лице.

Дефоссё направляет трубу на Пунталес, маленький и укладистый испанский форт, прочно притулившийся за своими стенами к черным скалам перешейка, которые постепенно обнажает отлив. Отсюда, с материкового берега бухты, напротив которого направо тянутся на полторы мили могучие укрепления Пуэрта-де-Тьерры, а налево — не менее внушительные и грозные бастионы Кортадуры, шесть центральных амбразур Пунталеса, глядящие прямо в лицо капитану, напоминают нос корабля — неподвижного, но в любой миг готового прянуть вперед. Через равные, точно отмеренные промежутки времени его бойницы одна за другой озаряются вспышками; следует раскат орудийного выстрела и спустя несколько секунд — грохот разрыва: это на французскую батарею прилетела бомба или граната. Но императорские артиллеристы без дела тоже не сидят, методично бьют по испанскому форту из осадных орудий в 24 и 18 фунтов и восьмидюймовых гаубиц — при каждом попадании вздымаются над землей густые тучи пыли, — поглядывая, как в небе дерзко полощется флаг: каждые четыре-пять дней он, превращенный шрапнелью в решето, заменяется новым. Капитан уже довольно давно смог оценить профессиональные навыки неприятельских пушкарей. Надо отдать им должное: за восемнадцать месяцев непрестанного огня — своего и вражеского — они закалились и развили упорство и сноровку, поистине достойные восхищения. Дефоссё считает, что это какое-то природное свойство испанцев: недисциплинированные, нерасторопные, нестойкие в чистом, что называется, поле, в обороне они под воздействием присущего им высокомерия и страсти к убийству обретают отвагу, а гордый и непреклонно-терпеливый нрав делает их особенно грозными. И вот так у них ведется спокон веку: с одной стороны — военные неудачи, нелепая политика, несуразная религия, а с другой — слепой, дикий патриотизм, почти самоубийственная выдержка и ненависть к врагу. Форт Пунталес — очевидный тому пример. Его гарнизон, заживо, казалось бы, похороненный беспрерывным французским обстрелом, упрямо продолжает огрызаться огнем и посылать в ответ бомбы.