— Ты что, издеваешься надо мной?

Женщина со вздохом разочарования откидывается на спинку стула. Смотрит на Тисона с укоризной:

— Не могу. У вас веры нет. Не могу помочь вам.

— Хватит придуриваться, ведьма ты недоделанная! При чем тут моя вера?

От звонкого удара тростью по столу шандал подпрыгивает и падает на пол. Свеча гаснет.

— Я тебя засажу, сволочь старая!

Женщина в испуге вскакивает, пятится в угол, закрываясь от второго удара, который грозит обрушиться ей на голову.

Теперь лишь масляные плошки на алтаре освещают ее искаженное страхом лицо.

— Вякнешь кому-нибудь хоть слово об этом — убью.

Еле сдержав желание отколотить ее, полицейский поворачивается и почти на ощупь пробирается в коридорчик зверским пинком отшвыривает не вовремя сунувшегося под ноги кота и оказывается на улице Голета, ничего не соображая от ярости. Делает еще несколько шагов — и изливается свирепым потоком брани, злясь при этом больше на себя, чем на ясновидящую. Болван безмозглый, суевер, придурок, повторяет он снова и снова, торопливо шагая по темным проулкам квартала Санта-Мария — так, словно торопливость эта поможет ему поскорее оставить все это позади. Как он мог поверить в это? Хоть на миг поддаться надежде? На посмешище себя выставил, олух…

До самого угла улицы Игера он продолжает бесноваться. Там останавливается в темноте. Из ближних кабачков вразнобой доносится перезвон гитар. Мелькают тени, темные фигуры стоят в проемах ворот и на перекрестках. Слышны мужские голоса, женский смех, приглушенный говор. Пахнет блевотиной и вином. Сигару он то ли выбросил по дороге, то ли выронил изо рта. Не помнит. Из портсигара русской кожи достает другую, чиркнув спичкой о стену, прикуривает, сложив ладони щитком. Многое смертные могут познать, событье прожив и изведав, только грядущего ход предугадать не дано. Строфы Софокла — он знает перевод профессора Барруля едва ли не наизусть — стучат у него в ушах, пока Тисон, усиленно насасывая сигару в рассуждении успокоиться, шагает по узким темным улочкам моряцкого квартала. Никогда еще не был он в такой растерянности, не видя впереди ни знака, ни вехи, ни метки. Никогда еще не испытывал такого острого чувства бессилия, сковывающего разум, заставляющего мычать, как загнанный разъяренный бык, который напрасно ищет невидимого, неуловимого врага, чтобы отомстить ему за свой бессильный гнев и горечь разочарования. Комиссар будто натолкнулся на стену — стену безмолвия и тайны, — и совладать с ней не могут ни опыт, ни расчет, ни чутье старой ищейки. С тех пор как все это началось, Кадис для Рохелио Тисона перестал быть его владением, вотчиной, где он мог безнаказанно делать все, что заблагорассудится, ничего не боясь, никого не стыдясь. Город превратился в шахматную доску, в каждой клетке своей таящую опасность. Доску, по которой неведомые фигуры скользят у него перед глазами с вызывающей оскорбительностью, делая непостижимые ходы. Четыре пешки уже потеряно. И — ни единой улики. Время идет, а он остается в растерянности и столбняке и словно бы получает и покорно сносит ежедневные оплеухи. И ждет озарения, проясняющей вспышки, знака — чего-нибудь, что подсказало бы верный ход. Напрасно ждет.