Ломит кости от влажного, пронизывающего холода. Надвинув шляпу на обтянутую платком голову, набросив на плечи одеяло, повесив на шею связанные ремешками альпаргаты, Мохарра наклоняет голову и, добыв огнивом искру, с исконно мужичьей основательностью закуривает. Потом снимает с плеча длинное французское ружье и опирается на него, дымит самокруткой в ожидании дочери. Одни бабы в доме, думает он. Но с другой стороны, был бы у него сын — в этом отношении Мохарра порой завидует куму своему, Курро Панисо, — его бы к этому времени давно убили на войне, как стольких других. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь, особенно когда лягушатники обсели все кругом. Впрочем, дело-то все в том, подводит он итог своим размышлениям, что ему надоело смотреть, как дочка Мари-Пас, заливаясь горючими слезами, прощается с матерью, с бабкой и сестричками. Дочь возвращается в Кадис, проведя на Исле рождественскую ночь. Скажите спасибо, что хозяйка ее, у которой она в прислугах, вообще отпустила Мари-Пас для праздника раньше времени, раздраженно думает он, брякнув на стол миску с вымоченным в вине черствым хлебом. И ведь возвращаться ей не на край света. Есть война или нет, на Исле дело происходит или еще где, нечего сырость разводить да устраивать прощанья, будто разлука — навек. Слезы по нынешним временам надо для похорон приберечь, а жить — там, где жизнь на жизнь похожа. Вот, скажем для примера, в хорошем кадисском доме. Да хоть бы и в самой преисподней — лишь бы по-человечески.

— Отец, я готова.

Солевар разглядывает дочь, идущую по тропинке с узелком в руке. Наброшенная на голову мантилья из бурого сукна — такая же, как юбка, — подчеркивает, какие у нее большие, темные, теплые глаза. Так же хороша, как мать в ее годы, пока не заморили роды и труды. Семнадцатый годок. Пора уж подумать о том, чтобы выйти за хорошего, основательного, достойного человека, способного о ней позаботиться. Давно пора, но мешали нужда и обстоятельства. То, что дочка — в прислугах у сеньоров Пальма, позволяет семье кое-как сводить концы с концами, ибо Мохарра в своей ополченской роте получает немного мяса похлебку сварить да несколько монет — это когда платят. А насчет премии за французскую канонерку, взятую у мельницы Санта-Крус, по-прежнему ничего не слыхать. Сколько ни ходил он сам и Курро Панисо, сколько ни требовал — все до сей поры без толку. А свояк Карденас две недели тому назад помер в госпитале, а перед смертью мучился несказанно и к тому же еще ослеп, а соседи по койке крали у него табак. По крайней мере, думает себе в утешение солевар, человек был одинокий, ни жены, ни детей, никого без пропитания не оставил. Порою Мохарре приходит в голову, что никого у человека и не должно быть за спиной. Кабы он был избавлен от вечного беспокойства за семью, всегда и во всем поступал бы решительней. И безоглядней.