Он шагает дальше, то погружая ноги в липкую жижу, то вытягивая их, а за спиной слышится фырканье Маурицио Бертольди:

— Знаете, о чем я думаю, мой капитан?

— Нет, не знаю. И знать не хочу.

Шлепанье, чавканье, фырканье. Но вскоре опять звучит голос лейтенанта, словно бы глубоко обдумавшего за эти полминуты слова своего начальника:

— Нет, я все равно скажу… Если не возражаете.

Дождь припустил с новой, неистовой силой. Симон Дефоссё придерживает шляпу, втягивает голову в плечи:

— Возражаю. Лучше помолчи.

— Эта война, мой капитан, — сущее дерьмо.

Голый человек, скорчившийся в углу, закрывает лицо рукой, когда Рохелио Тисон наклоняется над ним. Арестант с растрескавшимися, разбитыми губами, с кровоподтеками на лице и с запавшими, обведенными синевой от страданий и бессонницы глазами мало напоминает того, кто был задержан пять дней тому назад на улице Эскуэлас. Наметанным глазом комиссар оценивает последствия допросов и прикидывает перспективы. Они весьма разнообразны. Не так давно здесь побывал лекарь по имени Касимиро Эскудильо, которому Тисон более или менее доверяет, — горький пьяница, пользующий обычно гулящих девиц из кварталов Мерсед и Санта-Мария. Его вердикт гласил: «Ваш подопечный еще может выдержать беседу. Пульс в порядке, дыхание ровное, особенно если учесть, как вы обработали своего клиента. Короче говоря, можете продолжать, только не усердствуйте чрезмерно. Такое мое мнение». После этого кошелек лекаря потяжелел еще на пол-унции, а сам он прямиком отправился в ближайший винный погребок, чтобы обратить в горячительные напитки недавний и на месте выплаченный гонорар. По этой причине комиссар Рохелио Тисон вместе с неизменным Кадальсо и еще одним агентом продолжает доискиваться истины. По душам беседуя с Грегорио Фумагалем — или тем, что от него осталось.

— Ну, дружок, приступим сызнова, — говорит он. — Если ты не против.

Чучельник стонет, когда его вздергивают на ноги и, волоча по полу, снова укладывают на высокий стол лицом вверх — так, чтобы ребро столешницы приходилось как раз поперек поясницы. В свете масляной лампы, не справляющейся с сумраком в этом подвале без окон, почти безволосое, грязное тело лоснится от холодного пота. Агент садится ему на ноги. Тисон придвигает себе стул, переворачивает его и усаживается верхом, сложив руки на спинке. В нескольких дюймах от запрокинутой головы, болтающейся вместе с верхней частью туловища в пустоте. Лицо арестанта потемнело от прилива крови, широко открытый рот с усилием ловит воздух. За эти пять дней чучельник поведал столько, что десять раз заслуживает казни за шпионаж, но не произнес ни слова о том, что на самом деле интересует комиссара. И вот, наклонившись, тот тихо, спокойно, доверительно произносит нараспев: