— А моя колода совсем истрепалась… В дым сносилась. Терять мне нечего.

Он тянется вверх всем своим тонким, сухощавым телом, запрокидывая бледное лицо к небу, словно хочет вдохнуть свежего воздуха, которого так не хватает его дырявым легким. Добротного сукна элегантный черный фрак с широкими отворотами только подчеркивает обманчивую особенность его облика: Маранья кажется мальчиком из хорошей семьи, попавшим сюда совершенно случайно. Наблюдая за ним, Пепе Лобо вспомнил вдруг: Маркизику два месяца назад исполнился двадцать один год. А двадцати двух не будет никогда. По крайней мере, сам он изо всех сил делает для этого все возможное.

— И с пистолетом я хорош, капитан… Лучше, чем ты.

— Иди к черту, помощник.

Этот приказ — или предложение — разбивается о невозмутимое бесстрастие Мараньи.

— Мне, видишь ли, сейчас уже все равно, с туза ли зайти или пятеркой крыть, — замечает он с обычной холодностью. — Лучше от пули загнуться, чем от кровохарканья в номере какой-нибудь гостинички.

Пепе Лобо не нравится, какой оборот принимает их разговор. И он предостерегающе поднимает руку:

— Забудь. Это мое дело.

— Ты ведь знаешь… — Губы юноши кривятся в неопределенной, но с явным оттенком жестокости усмешке. — Мне по вкусу такие забавы… Люблю прогуляться по лезвию.

— Гуляй себе, сколько влезет, только не за мой счет. А если так торопишься на тот свет — положи в карманы по шестифунтовому ядру да и сигани за борт.

Маранья некоторое время молчит, словно бы в самом деле оценивая выгоды и недостатки этого предложения.

— Это ведь из-за нашей хозяйки, а? — говорит он наконец. — В ней ведь все дело?

Но это не вопрос, а утверждение. Оба молча стоят у борта и смотрят в одну сторону — на город, исполинским кораблем простершимся перед ними: в зависимости от освещения и от состояния моря порою кажется, что он плывет, а порою — что намертво сел на мель под крепостными стенами. Маранья достает сигару, закуривает:

— Ладно. Надеюсь, ты прихлопнешь эту тварь. Чтоб под ногами не путалась.

Интендантское управление Королевской Армады помещается в двухэтажном доме на главной улице Ислы. Вот уже полтора часа, как Фелипе Мохарра — бурая куртка, платок на голове, наваха за кушаком и альпаргаты на ногах — стоит в узком коридорчике первого этажа среди еще двадцати примерно посетителей, ожидающих приема: тут моряки, гражданские, старики, женщины в черном с детьми на руках. Пелена табачного дыма, гул голосов. Разговоры крутятся вокруг одного и того же — пенсии, пособия, наградные, которых не платят. У дверей в кабинет, небрежно привалясь к грязной стене с отпечатками грязных ладоней и пятнами сырости, стоит на карауле солдат морской пехоты в куцем синем мундире с желтыми, перекрещенными на груди ремнями амуниции. В коридор высовывается голова писаря: