Макс воспринимает все это так, будто впервые слышит о ней.

— Русская?

— Родители югославы, но родилась в Канаде. На Олимпиаде в Тель-Авиве была в сборной. Она входит в число десяти-пятнадцати сильнейших шахматисток мира. Гроссмейстер. Вместе с Эмилем Карапетяном составляет постоянное ядро нашей команды.

— Ну а как невестка она тебе нравится?

— Могло быть хуже, — отвечает Меча невозмутимо, не принимая игривый тон, предполагаемый улыбкой Макса. — Характер у девочки непростой, как у всех шахматистов. И в голове такое, о чем мы с тобой и не подозреваем. Но с Хорхе они понимают друг друга с полуслова.

— А в качестве ассистентки, аналитика или как их там?..

— Да. Очень полезна.

— И как же ее воспринимает маэстро Карапетян?

— Хорошо. Поначалу ревновал и рычал, как пес над костью. «Пигалица, девчонка, что она понимает…», ну, и прочее в том же роде… Но она — из тех, кто себя в обиду не даст: сумела поставить его на место.

— Ну а ты?

— Со мной все иначе. — Меча допивает кофе. — Я — мать, понимаешь?

— Понимаю.

— И мое дело — смотреть издали. Внимательно, но издали.

Слышны голоса американцев — они проходят за спиной у Макса и удаляются в сторону дороги, вьющейся вдоль стены и ведущей к самой возвышенной части Сорренто. И снова становится тихо. Меча задумчиво разглядывает красные и белые квадраты скатерти, напоминающей шахматную доску.

— Есть такое, чего я дать своему сыну не могу, — вдруг произносит она, вскинув голову. — И не только в том, что касается шахмат.

— И как долго ты намерена…

До тех пор, пока ему это будет нужно, отвечает она без колебаний. До тех пор, пока Хорхе хочет, чтобы она была рядом. Когда наступит конец, она, надо надеяться, все сообразит сама и вовремя, тихо и незаметно исчезнет без мелодрам. В Лозанне у нее — хороший удобный дом, много книг и пластинок. Библиотека… Будет жить так, как ей хотелось все эти годы, но не получалось. Жить, а потом, когда придет время — мирно окончить свои дни.

— Я тебя уверяю — до этого еще очень далеко.

— Ты всегда был льстецом, Макс… Изящным мошенником, обворожительным жуликом.

Он с напускной скромностью — как если бы эта колкая похвала казалась ему чрезмерной — опускает голову. И на лице появляется утонченно-светское выражение, словно говорящее: «Ну, что я могу на это сказать? Да еще в наши-то годы?»