Из другого конца вестибюля донесся шум открываемой двери, голоса и шаги. Куарт, все еще с чашкой кофе в руке, насторожился было, но никто так и не появился, и спустя мгновение он снова остался один в тишине вестибюля, под неоновым светом, наедине со статичным черно-белым, искаженным широкоугольным объективом изображением улицы на экранах полицейских мониторов. Куарт встал, прошелся туда-сюда, а когда он оказался перед панелью из бронированного стекла, дежурный полицейский улыбнулся с симпатией, от которой ему стало несколько не по себе. Однако он заставил себя тоже улыбнуться в ответ и выглянул на улицу. Там был еще один охранник, в темно-синем пуленепробиваемом жилете, с подвешенным под мышкой автоматическим пистолетом; явно скучая, он прохаживался под большими пальмами, растущими у входа. Полицейское управление располагалось в современной части города, и на перекрестке безлюдных в этот час улиц светофоры медленно переключались с красного на зеленый, с зеленого – на янтарно-желтый.

Куарт старался не думать. То есть думать только о, так сказать, технической стороне дела. Новая ситуация с отцом Ферро, юридические аспекты, доклады, которые он должен был отправить в Рим, как только рассветет… А еще он старался, чтобы все остальное – ощущение, неопределенность, интуиция – не возобладало над ним, лишая необходимого для работы спокойствия. По другую сторону едва заметной грани, отделявшей одно от другого, выискивая хотя бы малейшую щелку, чтобы, проникнув через нее, заполнить собой все пространство, его старые призраки рвались на соединение с новыми. С тою лишь разницей, что на этот раз священник Лоренсо Куарт ощущал удары барабанных палок на собственной коже. Легко оставаться в стороне, когда нечто – хотя бы даже какая-то из твоих собственных идей – стоит между действием и его последствиями, отделяя одно от другого; но совсем не так легко заставлять сердце биться ровно, когда слышишь дыхание жертвы. Или когда признаешь в ней свое второе «я» и эта страшная определенность размывает границу между добром и злом, между справедливым и неподобающим.

Он долго рассматривал свое отражение в темном стекле двери. Волосы с густой проседью, подстриженные очень коротко, как у солдата – хорошего солдата, каким он когда-то был. Худое лицо, которому срочно требовалась бритва. Черно-белый стоячий воротничок, уже неспособный оградить его от чего бы то ни было. То был длинный путь, и, проделав его, он вновь оказался на волнорезе, исхлестанном струями дождя, и водяные капли вновь стекали по холодной руке, такой же беззащитной, как рука ребенка, вцепившаяся в нее. Как руки, оставшиеся от уже не существующего стеклянного Христа, когда все остальное превратилось в обрамленную свинцом пустоту на витраже, который упорно пыталась восстановить Грис Марсала.