– Пришли. Вот и они.

Два легковых автомобиля и грузовичок стояли теперь борт к борту на небольшой поляне среди сосен; дождь звонко барабанил по крышам. Когда появились вновь прибывшие, начались негромкие восклицания «да здравствует Испания!», объятия и рукопожатия. Все проникнуто патриотическим воодушевлением, скептически отметил Фалько. Все уверены, что верховный вождь будет с ними через несколько часов. Проще простого, с жаром повторял один из братьев Бальсалобре. Легче легкого. Да здравствует Испания, товарищи!

– Введи нас в курс дела, – обратился Эстевес к Фалько.

– Сейчас. Идем.

Вдвоем они взобрались в крытый кузов грузовика. Вместе с ним влезли Хинес и еще двое-трое. Остальные сгрудились чуть поодаль, спасаясь от дождя под деревьями или в машинах. Фалько включил фонарик, развернул карту: вот шоссе, вот город, а вот тюрьма. Утомленные, обветренные, воспаленные бессонницей и плаванием лица склонились над планом. Началось обсуждение деталей операции. Как и было намечено, одна группа подъедет к воротам тюрьмы на «испаносюизе» за тем якобы, чтобы передать арестованного. Основные силы, когда откроются ворота, ворвутся внутрь, имея целью камеру Хосе Антонио. Если удастся, попробуют освободить и его брата Мигеля – его камера № 10 выше этажом.

– Скольких еще арестованных товарищей мы можем освободить? – спросил Хинес Монтеро.

– Ни одного, – невозмутимо ответил Эстевес.

– Почему?

– Потому что таков мой приказ. Вытащить Хосе Антонио и, если можно будет, Мигеля. На остальных у нас не хватит ни сил, ни средств.

В луче фонаря блестели очки Хинеса. Видна стала отросшая щетина, темной тенью обметавшая подбородок. Искаженное возмущением лицо.

– Но ведь там томится еще столько товарищей! – с жаром возразил он. – Фалангисты, монархисты, офицеры, правые… Если оставить, их же всех расстреляют в отместку.

– Мы не можем терять время, – сказал Эстевес. – Откроем камеры, пусть уходят на свой страх и риск. Но увезти никого не сможем.

– Это несправедливо.

– Это приказ. А приказы, даже несправедливые, не обсуждают.

Теперь Фалько смог наконец вглядеться в лицо Эстевеса. Фонарь освещал его снизу, бросая угловатые тени, отчего щеки, казалось – или на самом деле, – ввалились, и скулы обозначились резче, чем в Саламанке. На поясе у него висел пистолет и две итальянские гранаты «бреда», а на пол он положил автомат «стар РУ35». Его сопровождали двое, экипированные примерно так же, в голубых фалангистских рубашках под непромокаемыми плащами: один, рыжеватый, был очень молод, второй, с подстриженными усами, – постарше. Фалько отметил еще, что блеск в глубоко сидящих темных глазах Эстевеса потускнел, словно его припорошила задумчивость. Время от времени он отрывался от карты, молча советуясь со своими помощниками, а потом вновь принимался изучать ее со спокойным осознанием того, что за этими черточками и линиями стоят опасность, бой, жизнь или смерть. Успех или провал. Иногда останавливал взгляд на Фалько, которому приходилось делать усилие едва ли не болезненное – так, что начинали ныть мышцы спины и шеи, – чтобы не отвести глаза.