– А что потом?
– Не знаю. И не уверена, что кто-то из нас увидит, что там будет потом.
– Трагедийный взгляд… Твой отец русский?
Еве, судя по всему, не понравилась саркастическая ухмылка, которой он сопроводил эти слова. А может, – упоминание об отце. Так или иначе, теперь она глядела на него с опасливым удивлением.
– Мне рассказали про тебя, – пояснил Фалько.
Испуг в глазах стал заметнее:
– Кто?
– Да неважно… Сообщили, что ты выбрала еще в юности, за кого быть.
Ева на это ничего не ответила. Прикоснулась к разбитой губе и взглянула на палец. Фалько не заметил на нем следов крови.
– И что же тебя к этому подвигло?
Она немного помедлила с ответом:
– Ну, сначала сидевшие по кафе интеллектуалы объясняли мне, что такое законы исторического материализма, прибавочная стоимость и диктатура пролетариата, а попутно пытались затащить меня в постель, чтобы потом, получив свое, вернуться в объятия своего класса… У меня с ними не было ничего общего, и я стала искать других людей. Тех, кто мало говорил и действовал. И, среди прочего, травил этих головастиков-теоретиков, которые в глубине души не отрешились от своей мелкобуржуазной сути.
– А-а, это ты людей из НКВД имеешь в виду? Из Управления специальных операций? Это они – деятельные молчуны?
Ева снова воззрилась на него с удивлением и с еще большим подозрением – так, словно эти слова в его устах означали нечто неожиданное и опасное. Но через секунду с деланым безразличием тряхнула головой:
– Нужна железная рука международного коммунизма… Нужны солдаты для неизбежной и праведной войны, которая охватит полмира. – Она взглянула на Фалько с многозначительной холодностью. – Без сантиментов, без компромиссов.
Повисла пауза.
– Возражений нет, – сказал наконец Фалько. – Счетчик на ноль… И мы с тобой в мире.
Вздох, вырвавшийся из ее груди, был больше похож на стон, нежный и меланхоличный.
– Да, – пробормотала она. – В мире.