– Вот как? Счастливая…

Она рассмеялась. Вымученно и невесело.

– Я бы не сказала.

– Ты могла умереть. Да не просто, а в долгих мучениях.

– Каждый день погибает множество птиц и бабочек, – произнесла она, оглядывая пейзаж. – И людей.

– А среди них брат и сестра Монтеро вместе с другими… – добавил он с рассчитанной жестокостью.

Она непринужденно пожала плечами:

– И они тоже.

Их взгляды встретились. Не очень-то она сейчас красива, подумал Фалько. Измученное тело и неимоверная усталость, от которой набрякли подглазья. Лицо женщины, которой она станет через двадцать лет. Он вспомнил, как в ночь бомбежки ощущал под пальцами ее теплую влажную кожу, и его охватила странная нежность. Нежность и жалость. Не зная, как отрешиться от этих непривычных чувств, он сказал сухо:

– Ты застрелила Портелу, хотя знала, что он ни в чем не виноват.

– Надо было обезопасить себя перед тобой и остальными, – ответила она спокойно. – Да и потом невиноватых в мире нет. Разве что дети и собаки. Впрочем, насчет детей не уверена – они ведь рано или поздно вырастают.

– За что же ты борешься все же? Ради чего ведешь такую жизнь?

Она взглянула на него едва ли не презрительно:

– Какую «такую»?

– Сама знаешь… Колесить по грязной Европе, рисковать жизнью, пересекая границы… Манифестации под дулами винтовок, стрельба на перекрестках, ударные отряды, уличные митинги, провонявшие дымом и по́том пивнушки, где шепотом сговариваются, как будут нападать на радиостанции, министерства и телефонные узлы…

– В каком черном свете ты это видишь. Мне представляется более радужная картина.

Ева по-прежнему рассматривала его критически. Свысока.

– Ты хочешь сказать, что это жизнь не для женщины? – вдруг добавила она.

Фалько не ответил. Он в последний раз затянулся и щелчком далеко отбросил окурок. Солнце было уже высоко и ярко освещало выгон, быков, дубы, играло на стеклах автомобиля.

– Близок час. Мы все сметем, чтобы выстроить заново. Грядет хаос, – она насмешливо улыбнулась. – Время шума и ярости.