Появившийся на улице легионер заметил Фалько в дверях кафе, откуда тот наблюдал за этой сценой, и подошел. Куртка расстегнута, кепи сбито на затылок, руки в карманах. Стал рядом и, глядя вслед морякам, уже скрывавшимся в конце крутого спуска, сказал:
–
7. Два капитана
7. Два капитана
Занимался туманный рассвет, моросил дождик. Чайки вяло кружили над свинцовым полукругом Танжерской бухты, где в сероватой дымке угадывались силуэты кораблей.
Накатывая на берег, тихо рокотал прилив. Фалько сидел на бульваре, под пальмами, рядом с отелем «Мажестик». Внизу, в нескольких шагах от заасфальтированной аллеи, в мокром от прилива песке рылся пес. Вот он отскочил от набегающей волны, замер и уставился на Фалько большими грустными глазами. Тощий, грязный, облезлый, с висячими ушами и взъерошенной влажной шерстью. Бродяга, в это утро решивший поискать себе компанию.
– Отстань, а, – сказал Фалько негрубо.
Пес увязался за ним полчаса назад, едва Фалько вышел из отеля. Спал он плохо, мучился от мигрени, которую не смогли унять две таблетки кофе-аспирина. Едва рассвело, он поднялся, оделся, накинул плащ, вышел на улицу и, оставляя за спиной порт, медленно побрел по проспекту, окаймлявшему полоску пляжа. Он шел с непокрытой головой, потому что панама не спасла бы от дождя. Ходьба немного облегчила головную боль. И дала возможность поразмыслить. Наверно, потому он неожиданно для себя и оказался перед отелем «Мажестик». И пес следовал за ним неотступно.
– Отстань, – повторил Фалько настойчивей.
Но пес поступил наоборот. Короткой рысцой поднялся на бульвар, вывалив язык, собрался потереться боком о брючину. Фалько после краткого раздумья опустил ладонь ему на темя и почувствовал влажное тепло. Пес поднял морду и благодарно эту руку лизнул.
– Не любишь, когда командуют?.. Надеюсь, ты хоть не из этих шелудивых дворняг-анархистов?
Пес в ответ лишь вильнул хвостом, не выдав партийную принадлежность. Тогда Фалько поднял воротник плаща и перевел взгляд на трехэтажный фасад «Мажестика». На окна номеров.
Ему не нравилось сидеть здесь. Быть может, к тому, что он ощущал сейчас, не очень подходило слово «растерянность», но оно с каждым мигом все больше соответствовало истине. Ева Неретва, она же Ева Ренхель, она же Луиза Гомес, она же – еще черт знает кто. Он вспоминал ее тело в полутьме постели и это же тело – распятым и истерзанным на топчане. Вот что осталось. Жалость и странная верность, вожделение вперемешку с нежностью. И с полным отсутствием того, что определяется понятием «завтра». Остались, короче говоря, чувства.