Комиссар напоминал боксерскую грушу, на которой несколько часов упражнялся осатаневший боец.

– Сказал что-нибудь интересное?

– Нет пока. Вырубился, едва ты вышел за дверь. Но вот начал очухиваться.

Фалько перевел взгляд на Кассема. Тот неподвижно сидел в углу на корточках и внимательно наблюдал. Интересное, должно быть, зрелище – двое неверных дерут кожу с третьего.

Фалько подошел к висящему. У Трехо было худое безмускульное тело. Крючковатый нос, впалые щеки в темном налете отросшей щетины, черные волосы, слипшиеся от пота и крови, – удар пистолетной рукоятью разбил ему голову. От того, что руки его были связаны сзади и он висел, как на дыбе, туловище его выгнулось, и под исполосованной кожей, принявшей желтоватый оттенок, резче проступили ребра. В немощи своей наготы он казался особенно жалким и слабым.

Все мы становимся такими, попадая в подобный переплет, подумал Фалько. Недавно я сам был таким, а теперь его черед пришел.

– Говорить можешь, товарищ комиссар? – спросил он.

Трехо, чуть шевельнув уроненной на грудь головой, поднял на него измученные глаза, обведенные темно-лиловыми кругами. В дрожащем свете лампы лицо его выглядело еще изможденнее.

– Мне кажется, тебе попало достаточно… Давай кончать с этим. Расскажи нам, что знаешь, и мы все пойдем спать.

Говорил Фалько дружелюбно и участливо. В продолжение всей процедуры они с Пауком довольно искусно вели партии доброго и злого следователя. Фалько сегодня был добрым. Тем, кому жертва должна или может поверить. Кто лаской сломит сопротивление. И защитит ее – или сделает вид, что защищает, – от бешенства своего напарника.

– Ну что толку запираться? Ты ведь и так уже выложил все… – продолжил он свой мягкий натиск. – Остались сущие пустяки… Понимаешь, что я говорю?

Трехо очень слабо кивнул. Он стойко продержался тридцать минут, перейдя от первоначального возмущения к страху, а от него – к нынешнему изнеможению. Своего рода геройство. Поначалу – высокомерие и спесь, угрозы похитителям, убежденные или, по крайней мере, громогласные декларации насчет того, что борьба за народное дело – свята и справедлива, что агрессия против Республики – недопустима, что за фашистскую выходку на нейтральной территории им придется очень дорого заплатить. Потом постепенно его бравада и брань уступили место бессвязным воплям и стонам, а те – мольбам о пощаде, а потом он начал выкладывать маловажные сведения, становившиеся все значительнее по мере того, как Паук наращивал дозы, а Фалько в нужный момент вмешивался и как бы сдерживал его, одновременно взывая к разуму и здравомыслию пленника и призывая его не мучить больше ни себя, ни их.