Тишина; безликое совершенство; неподвижный воздух — ни дуновения, ни колыхания; тишина. Запах голых досок. Большой комод, развёрнутый к стене.

В её комнате — та же опрятная голая стерильность; завешено даже зеркало. Но не слишком суровая, поскольку серый свет очень мягок, бессодержателен. В этой тишине не было ожидания и малейшего напряжения: скрип досок под его ногами не содержал ни угрозы, ни какого-либо чувства: можно было бы подпрыгнуть или вскрикнуть, нимало не потревожив этот полный чувственный вакуум. Это было бессмысленно как смерть, череп в тёмной чаще — будущее исчезло, а прошлое стёрто. У Стивена возникло сильнейшее чувство дежавю, которого он никогда прежде не испытывал, но которое оказалось ему знакомо — точное знание того, как повернётся сон, какие слова произнесёт незнакомец в карете, и что он ему на них ответит; и обстановки в комнате, в которой он никогда не был, вплоть до рисунка обоев.

В корзине для бумаг лежало несколько скомканных листков — единственное несовершенство, помимо живых часов, в этой пустыне отрицания всего сущего, и единственное исключение из всеобъемлющего дежавю.

— Да что на самом деле я ищу? — сказал он вслух, и звук его голоса прокатился по пустым комнатам. — Запоздалое извещение о моей смерти?

Но это были списки, написанные кем-то из слуг, почти ничего не значащие, и один лист, где расписывали перо — чернильные штрихи с брызгами, которые, быть может, когда-то что-то и значили, но понять это было уже невозможно. Он бросил их обратно, какое-то время постоял, слушая удары своего сердца, и прошёл в гардеробную Дианы. Здесь он нашёл то, что ожидал найти — полную пустоту; сгрудившаяся у стены изящная мебель из атласного дерева не имела никакого значения; но здесь присутствовал призрак её духов, исходивший от каких-то полок или шкафа, то чуть более ощутимый, то едва заметный, так что он с трудом мог уловить его, хотя и прилагал всё возможное старание.

— В конце концов, — произнёс он, — это не ужас конца.

Он закрыл дверь с предельной осторожностью, спустился в холл; остановил часы, поставив свою пометку на дом, и вышел в сад. Запер за собой дверь, прошёл по неухоженным, усыпанным листьями дорожкам, миновал зелёную калитку и вскоре оказался на дороге, что вела вдоль берега. Заложив руки за спину и не отводя глаз от дороги, которая ровно струилась под ним, он следил за её течением, покуда хватало дневного света, и шёл до тех пор, пока не достиг огней Диля. Затем, вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, повернул назад, и мили плавно потекли обратно.