Вздрогнула. Правильно, конечно. В гостиницу (знаю их!) идти не хотелось, к Фламинию напрашиваться, смущать парня лишний раз — тоже. Марк предлагал, вот к нему бы... Так нет же, в носилки села!

Но как догадался?

— Судьба беглой рабыни поистине достойна греческой трагедии, о моя Папия! Поэтому не стану спрашивать, почему ты не спешишь к своему мужу-сенатору...

Улыбнулся Гай Цезарь, скользнула моя рука к поясу, где нож своего часа дожидался. Острый, надежный, слонов с одного удара валит!

— ...Лишь скажу, что моя жена сейчас гостит у родственников, я пригласил к себе... одного моего друга. Но комната для гостей свободна. Это во-первых. А во-вторых... Человек лет пятидесяти, небольшого роста, небритый, тога старая, грубой шерсти, на правой щеке — большая бородавка. Не знаешь такого? Он следил за тобой, ждал у дома весь вечер. Вначале думал — по мою шкуру, но потом сообразил...

Сжала я рукоять ножа — до боли, до белых пальцев. Вот тебе и выбор, Папия Муцила, — убить или поверить? Убить? Поверить?

Встретились наши с ним взгляды. Разжались пальцы — медленно, один за другим.

— Спасибо, мой Цезарь. Соглядатая не знаю, но поинтересуюсь. Зато вспомнила, что у нас с тобой есть один общий знакомый.

«Племянник мой внучатый стыд потерял, срам потерял, потерял...» Гней Юлий Цезарь Агенобарб, дядя Юлий!

— Ты знаешь, что я — жена сенатора? А я знаю, что был за морем — и вдобавок купил себе новую тогу. Дорого заплатил, говорят!

Антифон

Ты тоже переводил греков, Гай Юлий! Помнишь?

Неужели ты уже тогда о венце золотом думал? Сколько тебе в тот год было? Двадцать восемь, кажется? Тебя еще даже в военные трибуны не избрали.

И нужно тебе оно было, царство?

* * *

— Прим, как ты считаешь, римляне очень глупые?