– Аллах акбар!
Рев десяти тысяч янычаров заглушил рев великой пушки, которая снова выстрелила. В последний раз.
Зрение подсказало Григорию чуть раньше слуха: безупречные шеренги расступились, маленький огонек, почти незаметный при солнечном свете, дернулся вниз.
– Пушка! – заорал он, бросаясь в сторону, вкладывая в бросок весь свой вес, чтобы увлечь за собой бронированную тушу Джустиниани. Многие воины поблизости, услышав предостережение, тоже успели упасть. Тех, кто не успел, смело, когда огромное ядро врезалось в палисад.
Командир мгновенно вскочил, Энцо и Григорий вместе с ним. Не было времени на благодарности – их уже окутывал мерзко пахнущий дым, а из него слышались вражеские крики, будто на нем скакал сам дьявол. На эти крики нужно было ответить, сразиться с этими дьяволами.
– За императора! За город! За Христа! – взревел Джустиниани.
Сотни людей подхватили этот клич, занятые тем, что делали все время, – подкатывали бочки на место тех, которые снесла вражеская пушка, тащили доски и ветви заполнить брешь. А потом, когда дым немного рассеялся, из него пришли новые звуки, и люди закричали:
– Вниз!
Несколько мгновений стрелы и пули еще не падали. А потом на них обрушилась буря, в сравнении с которой все прежние были весенним дождиком, ибо огромная толпа воинов, предшествовавших янычарам – лучники из гвардии султана, стрелки из всех частей армии, – сейчас начала бой, стреляя из луков и арбалетов, больших и малых кулеврин. Снаряды падали, многие отлетали от выступов нагрудников или поспешно опущенных забрал, но одно их число означало, что какие-то отыщут щели между частями доспеха или пробьют плохо выкованную сталь. Люди падали, молча или с криками, истекая кровью из внезапно открывшейся раны, или слабо дергая древко, будто сразу вынутую стрелу можно было не считать.
Скорчившись, глядя в землю, Григорий прислушивался к свисту, рикошету, удару; его тело напрягалось, ожидая вторжения… но его не было. Спустя век дождь из металла прекратился так же внезапно, как заканчивается град. Наступила тишина, она длилась вечность десяти ударов сердца. Ласкарь знал это по толчкам в собственный нагрудник, видел, как она проходит, в глазах человека, скорчившегося рядом. Они уже были там прежде, он и Джустиниани, одни в ждущей тишине. Но пока его сердце отсчитывало мгновения, Григорий думал, что никогда еще не сражался он в таком бою, никогда еще на кон не ставился конец мира.
Потом, на десятом ударе сердца, тишина закончилась другим толчком – ударом огромного барабана.