И, подобно дыму, по городу расползались слухи: о ликвидации карантинной зоны, о жестокости солдат и судьбе всех арестованных.

Горожане были встревожены. Хоть они и боялись их, хоть они видели, в кого превращались некоторые из зараженных, – у многих в квартале оказались ближайшие родственники. А когда схлынула волна паники, люди вынуждены были признать, что далеко не все больные опасны.

Но для подобных умозаключений, по всей вероятности, было уже поздно. В городе царила гнетущая атмосфера страха и ожидания – как в тот момент, когда грозовое небо прочертит первая молния и слух напрягается в ожидании грома.

* * *

Но фон Фрайзингу пока не было до этого дела. Безграничная скорбь и ярость владели его душой. Он то и дело видел пред собой отца Виргилия, слышал его последнее Omnia Ad Maiorem Dei Gloriam.

И чувствовал себя ответственным – за смерть своего наставника и за арест тех, кого доверил ему Иоганн.

Иезуит знал, что чувство вины будет преследовать его до конца дней. С другой стороны – возможно, и жить ему осталось не так уж долго…

Фон Фрайзинг был уже недалеко от квартала. Он видел звонаря на колокольне собора Святого Стефана, протянувшего красное знамя в направлении пожара. Внезапно дорогу перегородил отряд гвардейцев. Монах, замедлив шаг, направился к солдатам.

Офицер, коренастый мужчина с мясистым лицом, суетливо развернулся.

– Сожалею, святой отец. У нас приказ никого не пропускать.

– Но я должен…

– Не могу. Приказ есть приказ, – офицер отвернулся.

Фон Фрайзинг был в отчаянии. Дорога в квартал закрыта, и дети Овена обречены. Но, насколько он знал Иоганна и Элизабет, они не желали мириться с судьбой, а взяли ее в свои руки и спаслись.

Господи, помоги им.

Иезуит затерялся в лабиринте улиц.

LXXXVII

LXXXVII