Изображение поблекло и сменилось картиной величественного летнего неба с кучевыми облаками. Поверх появилась надпись золотыми буквами:
Картину неба сменила ночная сцена у плавательного бассейна, окруженного тенистыми пальмами. Три человека в масках держали Марлен в воде. Подводное освещение подчеркивало все безжалостные подробности. Марлен была обнажена, и на глазах у Генри ее утопили, садистски растягивая казнь.
Камера повернулась к Брайони, которая, тоже обнаженная, стояла на коленях на краю бассейна и умоляла пощадить мать. Она хватала за ноги другого убийцу в черном. Саша лежала на краю бассейна, свернувшись клубком, и билась головой о мраморные плиты с такой силой, что лилась кровь.
– Иисусе, да святится имя Твое, не допусти, – прошептал Генри охрипшим от боли голосом.
Но ужасы множились, и Генри застыл – неподвижный, словно бронзовая статуя. Он не мог оторвать глаз от экрана, где за избиением следовало надругательство, где его девочкам насильно вводили наркотики, где похотливые бандиты держали их, чтобы на них ложились другие бандиты, еще более похотливые.
Был записан и звукоряд: тупое проникновение в плоть, сальные возгласы палачей и болезненные стоны и всхлипы девушек, – звуки, почти такие же ужасные, как изображение.
В самом конце, когда его любимица Брайони лежала в грязном хлеву, и свиньи рвали ее в кровавые клочья, Генри с трудом поднялся из-за длинного стола.
На экране Брайони подняла голову и посмотрела прямо на него.
– Папочка! – закричала она.
Генри в умоляюще поднял правую руку, словно просил прощения, что не был рядом с ней в минуту смертной муки.
– Брайони! – ответил Генри криком на ее крик; в его вопле звучала невероятная душевная боль.
Потом он начал падать, как гигантская секвойя, вначале медленно, потом все быстрее, пока не рухнул ничком на длинный стол и не затих.
* * *
Было уже за полночь, но Хейзел просила Куки подогревать ужин для Генри. Вечер был теплый, небо звездное. Хейзел ждала мужа на террасе.
Она выбрала вечернее платье под цвет ее глаз, без рукавов. Платье не скрывало ни спину, ни грудь и демонстрировало изящные мускулистые руки. Хейзел знала, что платье понравится Генри. После рождения Кайлы она была очень строга к себе и оставалась такой же стройной и красивой, как когда познакомилась с ним.
Ей не сиделось на месте. С грацией пантеры она нетерпеливо расхаживала по террасе, отпивая по глотку «пюйи-фюиссе»[30], которое позволяла себе по вечерам, и негромко подпевая мелодии, лившейся из невидимого источника. Она задумалась, не позвонить ли Генри, не проверить ли, все ли в порядке, но потом покачала головой. Генри не любил, когда ему мешали заниматься делами.