Нина Николаевна пододвинула девочку к отцу; Зинаида задышала. Он взял ее на руки, поцеловал и, оглянувшись на мать:

— А ты, Нина, не пройдешь наверх?

— Нет…

— По-моему, нам нужно очень, очень как-то поговорить…

Она отвернулась. Профессор ушел с Зинаидой на руках.

Заросший мужик со звериным носом, ни на кого не глядя, сказал натужным голосом:

— Пятьдесят лет работаю… Я не трудящийся? Это — как это, по-вашему? (Человек в сетке и хороших сапогах, крутанув головой, усмехнулся.) По какой меня причине голоса лишают?

— А по той причине, что ты — кулак.

— А это что? (Показывает ему руки.) Мозоли, дружок…

— Креститься мне на твои мозоли?

— Перехрестишься, — трудовые…

— Врешь, — кулацкие…

— Тьфу! — плюнул заросший мужик. — Дятел-толкач… Разве такие кулаки-то?

— Вот то-то, что такие…

— Книжник ты, сукин ты сын!

Тогда дочь его, мягкая девка, сморщась, ущипнула отца за плечо:

— Да что ты, тятенька? Я тебе говорю — молчи…

— Нет, не такие кулаки-то… Я из навоза пятьдесят лет не вылезаю… Хлеб мой, небось, жрешь, не дависся…

— Это вопрос, — взглянув на него холодно, ответил человек в сетке. — Может, я и давлюсь твоим хлебом…

— Врешь!.. Дунька, врет… — И бородищей прямо в лицо колхознику: — Объясни мне эту политику…