Вернемся на несколько дней назад.
После получения двух телеграмм из Парижа на Феликса Обертена нашло полное оцепенение. Он находился в обмороке минут пятнадцать.
Беник заметил, что Обертен стал абсолютно черным и, — что еще хуже, — потерял сознание. Матрос тут же начал звонить по всем службам гостиницы. Жан-Мари вылил на лицо и шею Феликса целый графин воды и приказал растерявшемуся Ивону принести бутылку коньяка. Самое лучшее и сильнодействующее средство.
Наконец Феликс открыл глаза, узнал друзей, склонившихся над его изголовьем, и улыбнулся мальчику, который украдкой вытирал слезы.
— Жан-Мари, перо и бумагу! Напишу несколько слов банкиру Кальдерону с просьбой принять двадцать тысяч франков, присланные отцом. Прошу вас, друг мой, отправьте письмо немедленно. Возьмите извозчика[261]. Потом пригласите врача.
— Сначала врача, месье.
— Нет! Дела прежде всего. Это долг чести!
Жан-Мари ушел, а Синий человек, немного успокоившись, перечитал телеграммы и, усмехнувшись, стал рассуждать вслух.
— Не слишком ли много за смерть одного сатанита[262]? Кораблекрушение… тюрьма… виселица… синюшная болезнь! А теперь еще и разорение! Смешно, ей-богу. Правда, долги удалось оплатить, это уже кое-что. Представляю, какое выражение лица было у мадам Обертен, урожденной Аглаи Ламберт, когда она узнала неприятную новость. Как в басне: «…прощайте, коровки, бычки, свинки, наседки…» Да! Прощайте, амбиции[263], прощай, вечер у префекта[264]! Прощай, маркизат для Марты! Бедная девочка, она никогда не будет маркизой и никогда не будет счастлива. По крайней мере, надеюсь, что состояние моих родителей уцелело. Видимо, это так, ведь отец смог прислать двадцать тысяч. Двадцать тысяч! Черт побери! С этими деньгами можно было бы начать все сначала. Правда, силы уже не те. Мне бы выздороветь! Ради этого я готов на все.
— Выздоравливайте, месье, отдыхайте! А мы откопаем золото, — прервал его Беник.