«Когда-то они получали эти марки от меня, — с брезгливостью подумал Ольшер. — Теперь нам выдают их из общей кассы…»

Галицына долго не было. Уже схлынула случайная публика, — столики пустели так же быстро, как и заполнялись до этого, лишь полукольцо у эстрады оставалось плотным. Там сидели завсегдатаи — кондовые эмигранты, самая деловая и самая состоятельная часть белогвардейского союза. «Как все знакомо, — усмехнулся Ольшер, — как верны себе люди. Они не замечают, что время идет. В 1938 году в Берлине было так же, как и сегодня во Франкфурте, только тогда они вели себя скромнее».

Зазвенела гитара, и низкий, берущий за душу голос, пропел, нет, проговорил почти шепотом, оттеняя каждый звук тоской:

Полукольцо стихло в каком-то скорбном молчании, головы склонились, будто песня придавила их, легла непомерной тяжестью.

Появился Галицын. Именно в эту минуту появился. Ждал, кажется, за дверью и вошел, едва только зазвенела гитара. Замер на пороге и стал слушать…

Да, он был стар, ужасно стар с виду. Невольная растерянность и даже жалость пришла к Ольшеру. Князя нет в самом деле. Есть тень его, жалкая тень. Может быть, не следовало ждать Галицына, сооружать эту крепость из тарелок и бутылок!

Галицын подошел к столу и недоуменно уставился на сервировку — она показалась ему неожиданной и необъяснимой.

— Извините! — сказал он. — Я ошибся, кажется…

— Нет, — торопливо возразил Ольшер. — Это я должен извиниться. Прошу разделить со мной скромный ужин за вашим столом, князь!

Галицын поднял глаза: если человек называет его князем, то знает, с кем говорит.

— Иохим Шефер, если изволите, — назвал свою новую фамилию Галицын. — Иохим Шефер, частный адвокат…

Ольшер усмехнулся понимающе и показал на стул.

— Для федеральной полиции Иохим Шефер, для меня князь Галицын. Прошу, ваша светлость!

Галицын не страдал недугом тщеславия и не оценил поэтому эпитеты в свой адрес, как проявление лести. Он давно порвал с прошлым, давно перестал кичиться своим происхождением, и только тоска по утраченному связывала князя с эмигрантской средой. С годами тоска росла, заполняла Галицына, требовала выхода. Вот он и наведывался в «Тройку» или «Дон» и слушал цыганские романсы, говорил по-русски — отводил душу. О России, новой России, не думал. Не мог думать, слишком велика была пропасть, отделявшая его от Родины. Пропасть эту расширял всю жизнь Галицын — своей ненавистью, своей тайной и явной борьбой расширял, и теперь ему страшно было глянуть на дно.

— Кто вы? — спросил князь и всмотрелся в лицо незнакомца. Опровергать услышанное только что не стал, не попытался и объяснять, почему он Иохим Шефер.