Питу спохватился, что этот насмешник уронит его в глазах публики.

– Да, отправляйтесь-ка в Париж! – в свою очередь, воскликнул он. – И если найдете там хоть одну такую дурацкую рожу, как ваши собственные, я накуплю вам кроликов, таких, как этот, по луидору за штуку.

И Питу поднял одной рукой напоказ кролика, а другой тем временем подкинул на ладони несколько луидоров, оставшихся у него от щедрот Жильбера.

Наградой Питу также был смех слушателей.

Тут Бонифас рассердился и весь вспыхнул:

– Ну, любезный Питу, пусть мы, по-твоему, дурацкие рожи, но сам ты прощелыга!

– Ridicule tu es[201], – величественно изрек Питу.

– Да посмотри на себя! – возразил Бонифас.

– Сколько бы я на себя ни смотрел, – парировал Питу, – все равно: я увижу, быть может, такого же урода, как ты, но не такого дурака.

Не успел Питу договорить, как Бонифас (ведь арамонцы – те же пикардийцы) влепил ему затрещину, которую Питу мужественно встретил лицом к лицу, вернее лицом к кулаку, но тут же вполне по-парижски ответил на нее пинком.

За одним пинком последовал другой, повергший скептика наземь.

Питу наклонился над повергнутым, словно собираясь довершить свою победу роковым ударом, и все уже готовы были ринуться на выручку Бонифасу, но тут Питу выпрямился и промолвил:

– Знай, что покорители Бастилии не дерутся на кулачках. Я при сабле, бери и ты саблю, и довершим спор.

С этими словами Питу выхватил из ножен свое оружие, забыв, как видно, а может быть, и не забыв, что в Арамоне имеются только две сабли: одна его, а другая – полевого сторожа, на локоть короче, чем его собственная.

Правда, чтобы восстановить равновесие сил, он нахлобучил на голову каску.

Его великодушие привело публику в трепет. Все решили, что Бонифас – плут, пройдоха и негодяй, недостойный участия в решении общественных дел.

Поэтому он с позором был изгнан.

– Вот вам, – заключил Питу, – образ парижской революции. Как выразился господин Прюдом[202], или нет, Лустало; сдается, эти слова принадлежат добродетельному Лустало… Так вот, он сказал: «Великие только потому представляются нам великими, что сами мы стоим на коленях. Так встанем же!»

Это изречение не имело ни малейшей связи с происходящим. Но, быть может, именно потому оно произвело на собравшихся магическое действие.

Скептик Бонифас успел было отойти шагов на двадцать, но тут он изумился и, вернувшись назад, смиренно сказал Питу: