У Лулу пересохло горло, она беспокойно заерзала на простыне. Мысли путаются, крутятся в голове с неприятной, болезненной настойчивостью. Как привести их в порядок? Отец расстреливает дезертиров за нежелание бессмысленно убивать людей, не являющихся их личными врагами. А, если бы были личными? Тогда убивать правильно? Дядя призывает поливать демонстрантов свинцом, товарищи готовят (и она знает об этом не понаслышке) оружие, тоже, видимо, чтобы лишать кого-то жизни… Тема убийств в последнее время обступила со всех сторон. Только Виконт всегда оставался уверенным в чем-то ином, и это было просветом в стене насилия и взаимной ненависти. Что же теперь? Если он тоже будет мечтать об убийстве? Просвет закроется?

Так хочется поговорить с ним обо всем этом, но разве они разговаривают по-настоящему в это лето? Может быть, виноват год разлуки? А может, ее действительно дикий характер? Они с Виконтом, конечно, видятся, и катаются, и гуляют — он очень любит ходить пешком далеко и достаточно быстро, может и побегать с ней, а может почитать что-нибудь по ее просьбе, рассказать. Внешне у них самые лучшие отношения. А на самом деле? Сколько раз она начинала серьезный разговор… Хотела объяснить, какое место он занимает в ее жизни и почему ей важно рассказать именно ему все, что беспокоит… Хотела дать понять, насколько жизнь ее стала бы яснее, вырази он свое отношение, подскажи, как действовать. Ей так нужно, чтобы он подумал о ней и ее проблемах! В конце концов, пусть, как бывало в детстве, впрямую разрешит какие-то ее действия или запретит. Но Виконт с удивительным упорством прерывает все ее тирады в самом начале, правда, мягко, полушутя, словно не желая в чем-то обидеть, переводит разговор на совершенно отвлеченные темы! Сегодня, как будто, наконец, собрался выслушать и что-то объяснить, но пришлось прервать разговор… А теперь… удастся ли вообще поговорить?

При всех, например, за столом, Лулу сама с трудом верит, что они с ним такие близкие друзья. Он разговаривает с ней абсолютно, как с другими, даже меньше, потому что всегда находятся домочадцы постарше, желающие обсудить с ним какие-нибудь дела. Сам он в последнее время, — еще и Петра никакого не было, — стал задумчивым, часто хмурым. Говоришь и чувствуешь, что мысли его далеко-далеко. Поэтому и не удается вести себя с ним, как она хотела бы. То болтает, как дурочка, о ерунде, то прорывается, как сегодня, совсем не то, что надо: «всегда надо поговорить, хочу быть с вами…». Лулу стало жарко — она соскучилась и нечаянно выболтала то, чего не следует, кому нужна эта сентиментальная болтовня! Он, наверное, тоже, как Петр, подумал: «какая назойливая»… Нет, не может быть, он хорошо, хорошо к ней относится! Ну, может, она и докучает ему иногда… Но ведь меньше, чем в детстве, сама удивляется, как тогда буквально проходу ему не давала. Он ведь сам, бывает, зовет ее … Надо только терпеливо ждать, обязательно позовет! А вдруг теперь, когда все это случилось, не позовет? Вообще, не до нее ему станет?