За Лахом дробно сучил ногами Пунке, навьюченный тяжелым чемоданом и наконец полностью осознавший, что происходит. И ничего ему теперь так не хотелось, как простого человеческого отдыха. Мысли его о каких-то тайных планах и маневрах господина командующего Лаха и фюрера начисто изошли вместе с потом, испарились, и осталось в нем одно маленькое, но самое-пресамое жгучее желание — расстелить шинель и упасть на нее, закрыв глаза, и лежать, лежать, пока не подойдет жена и не скажет: «Почисть коровник, отвези навоз в поле. Слышь, Фриц, пора и за дело, вон как веснит повсюду».

Вели по строго установленному маршруту. Лах знал этот маршрут со слов подполковника Кервина. Да и Петр Григорьев, перед тем как вести, показал на карте путь движения, все спрашивая: «Вам понятно? Вы согласны? Этот маршрут наиболее безопасный. Мы гарантируем…» В знак согласия Лах кивал и никак не мог полностью осознать, почему, собственно говоря, этот маршрут ведет в штаб русской дивизии. Ноги у Лаха, как показалось ему, вдруг начали вязнуть в каком-то липком месиве, и он с трудом переставлял их, но не отставал от шедшего впереди полковника Петра Григорьева и двух автоматчиков.

Он шел и думал о том, что, если бы не эсэсовцы, мог бы потянуть со сдачей в плен. Да вот эсэсовцы, как всегда не зная подлинной игры, могли бы арестовать его и расстрелять как изменника. А он не изменник, он просто избрал такой путь для сохранения себя на будущее — ведь репатриация неизбежна и он вновь окажется в Германии. Клял в душе Роме как человека ограниченного и не способного мыслить чисто по-военному, по-генеральски…

4

Вначале, в первые дни пребывания на вилле, Марине показалось, что самое трудное и опасное для нее осталось позади; Ганс Вульф без задержки доставил ее на виллу Адема и, как ей показалось, легко пристроил в домике, расположенном на участке виллы, «на попечение» двух женщин — пожилой и молодой, с грустными, печальными глазами. Молодая быстро сняла с себя теплый заношенный клетчатый платок, юбочку, тоже теплую и поношенную, с застежкой-«молнией» и зеленые прорезиненные сапоги, сказала: «Переодевайся, подруга». И, надев на себя Маринину одежду, ушла. Пожилая женщина, которую Вульф назвал муттер, осталась…

Наступила ночь. Мать Вульфа оказалась неразговорчивой, за всю ночь, гудевшую орудийными выстрелами со стороны залива и пожарами со стороны леса, тянувшегося по всей горловине, по которой отходили немцы в направлении крепости Пиллау, она сказала лишь несколько фраз. «Ну уж теперь ты сама». Потом она взяла ее за руку, повела в погребок и там, в бетонном подвале, зажгла свет. Марина увидела рацию.