В конце декабря полицаи схватили всех родных и близких Казаковских, главным образом по материнской линии – и Женькиного деда, сапожника, и бабушку, и тетю Марию, сестру матери, и их детей, не пожалев четырехлетнюю Тамарочку…

Женька не утерпел. Никакие уговоры его не смогли удержать. Он самовольно отправился к лагерю, и, когда группу заключенных повели в лес на работу, двинулся следом за ними. В той группе находился и родной дед. Он был еще крепким, осанистым. Полицай, усмехаясь, разрешил Женьке «погутарить» с дедом, намереваясь на обратном пути прихватить и командирского сынка «до кучи».

Дед обнял внука, сказал ласковые слова, потом вынул из-за пазухи кожаные рукавицы, сшитые им самим, протянул Женьке:

– Носи, внучок. Нам, видеть, они не пригодятся…

И тут немец-солдат, рослый, конопатый, с приплющенным лицом, вдруг что-то закричал на своем иностранном языке и грубо, жестко поддал прикладом Женьке под зад, отталкивая его от деда, от группы обреченных… Думал ли тогда Женька Казаковский, с ненавистью глянувший на охранника, что тот спасает ему жизнь?

А на следующий день, под Новый год, арестованных заставили долбить мерзлую землю, рыть яму, копать свою могилу. И полегли в нее подкошенные пулями, обливаясь собственной кровью, многие сельчане, и среди них – почти все родные большой семьи Казаковских…

В ту же темную и морозную ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу, растолкал, разбудил Женьку и его сестренку тот самый мужик-крестьянин, дочь которого сотрудничала с оккупантами, да шепотом повелел, чтобы одевались потеплее да побыстрее.

На улице у ворот их ожидали сани-розвальни, запряженные парой лошадей, а кучером сидел рослый парень, в котором Женька без труда узнал Петьку-Петуха, ученика седьмого класса, того самого Петьку, который доставлял много хлопот отцу своими невыученными уроками да небрежно выполненными домашними заданиями.

– Они, гады-ироды, в нашей школе казарму устроили, – сказал доверительно он Женьке, словно тот ничего не знал. – Как прогоним их, знаешь как я учиться-то буду! Во! Похлеще всяких таких отличников! – и хлестнул лошадей. – Но, милай!.. Но!..

Перед самым рассветом добрались они до глухой лесной деревеньки, где в доме престарелого местного учителя Женьку и Иринку ждала их мамка. Александра Львовна со слезами на глазах кинулась к ним, обняла, прижала их обоих к своей материнской груди и разрыдалась.

– Я, я, пошел, – сказал, словно извиняясь, Петька, – мне до свету надо возвратиться.

Александра Львовна с женой учителя повела своих исхудавших, завшивевших детей в жарко натопленную крестьянскую баньку, где при свете огарка мыла их горячей водой, отмывая и грязь, и пережитые страдания.