— Попомнит меня гнида эта Михаил Павлович!

— Михаил Павлович?!

— Не понравился мне мужичок почему-то…

— Михаил Павлович? А телефон? Телефон, Хава! — Сакович, теряя самообладание, схватил приятеля за грудки. — Телефон! Михаил Павлович — отца моего зовут!

— Не помню я телефон, откуда?

— 42-27-11?

— Кажется… Точно, он.

Медленно разжал Сакович на Хавиной рубашке руки.

— Все! Сели. Вот почему отца утром забрали. Накрылись калошей.

Да и Хава растерялся, вопреки всему, что только что кричал:

— А что, «Жигули» такие синенькие, да? Больше в гаражах никого не было…

Сакович не слушал, вскинул вдруг голову:

— Знаешь, как с убийством разбираются?

— Почему убийство?

— Это я для примера. Чей удар…

Невысказанную, недоговоренную мысль товарища Хава понял и, демонстрируя, что имеется в виду, кулаком себя пристукнул сверху, «по кумполу».

— Вот именно, — подтвердил Сакович. — Не важно, кто бил, сколько, важно, чей удар… ну, главный. От чего это самое…

Слово «смерть» Сакович выговорить не мог.

— Чей удар — тому вышка. А выживает старик — десять лет. Ты представляешь себе, что такое десять лет, помнишь хотя бы, что с тобой десять лет назад было? Ничего, туман один. Десять лет — это такой срок, когда в середине ты забываешь, что было до этого, и не в силах представить себе, что будет потом. Это жизнь за решеткой. Твой отец, которому было так хорошо, сколько сидел? Два года. А ты выйдешь — сразу как отец сейчас будешь. Можешь себе представить? Самые сладкие годы, когда сок из тебя брызжет, как из весенней березки, где они, эти годы? Вон — крылышками трепещут. Далеко в небе. Были — не были, а где они? Беги по земле, руками махай — не взлетишь, не догонишь!

Сакович паясничал, бегал, изображая собой взлетающую птицу, а Хава, напротив, сник и без прежней уверенности возразил: