— Да что ему, старику, сделается?.. А потом… ну, что теперь?

— Что теперь? Я к отцу сейчас поеду!

От горячечных слов своих Сакович и сам пришел в возбуждение, хотелось ему немедленно что-то сделать, предпринять, исправить, если еще не поздно, возбужденная мысль его скакала:

— Знаешь что? Ты здесь сиди. Я с отцом поговорю. Может, и ничего еще. Он же тебя не знает. Можно такое сочинить… Ну, и спросить надо, что там случилось…

Хава уныло хмыкнул:

— Михаил Павлович? Ну, завал.

Когда Сакович ушел, Хава уселся на ящик, тот самый, на котором утром пацанами командовал, но сейчас сидел он вялый, опустошенный. Хава понимал, что надо бы концы прятать, повыбрасывать все, что натащили из садика без всякого смысла и разбора, и еще кое-что повыбрасывать, что валялось тут с давних времен, но двигаться не хотелось. Машинально щелкал он в руках замком: поворот ключа туда, поворот сюда, открыл — закрыл. И лицо у Юрки Чашникова было грустное, впервые, может быть, за эти два дня человеческое — задумчивое.

Видением возникла на пороге сестра. Юрка не спросил ничего и позу не сменил. Ира сама с порога сказала:

— У нас садик обворовали!

— Кто?

Возбужденная от распирающих ее новостей, Ира, продолжая тараторить, прошла внутрь сарая:

— И сторожа тоже убили!

Хава побледнел:

— Кто тебе сказал?

— Все дети знают!

— И что, насмерть?

— Они его сначала убили, а потом на кухне… сварили и съели.

— Дура! — возразил Хава с некоторым облегчением. — Так не бывает!

— Бывает! Это людоеды!

— Людоедов не бывает!